Женщина в гриме - стр. 48
Конечно, Ольга жила за счет своего таланта, а не тела, как она охотно любила себе напоминать и в чем была почти что убеждена. Это не мешало ей пользоваться чарами телесными в то время, как чары духовные роковым образом сосредоточивались на карьере.
– Послушайте, Симон, – мило, даже ласково прощебетала она, сопровождая свои слова мелодичным смешком, чтобы придать им нежности, только, похоже, этот хам не обратил на это внимания, – послушайте, Симон, не надо обижаться на мое замечание… Вы же не виноваты в том, что у вас отсутствует музыкальная культура. И вы же не будете весь вечер дуться на свою райскую птичку.
– Моя райская птичка… моя райская птичка… правильнее было бы сказать, мой бекас, вот именно, мой рассерженный бекас, – огрызнулся Симон и замер на мгновение, прежде чем бросить взгляд на это юное тело, прямое, как клинок, юное тело любовницы, прежде чем с каким-то непонятным душевным волнением предаться восхищенному созерцанию длинной, гладкой шеи, покрытой почти незаметным светлым пушком.
И вмиг волна раздражения превратилась у Симона в волну нежности, нежности столь острой, столь печальной, что он почувствовал, как на глазах выступили слезы, и, опустив голову, яростно принялся за шнурки.
– Но ваш мир – иные культурные сферы… И там вы пребываете на самой высоте… Например, в Седьмом искусстве…
Симон Бежар почувствовал себя неловко. Ему захотелось возразить Ольге, объяснить ей, что он стал новым человеком, готовым страстно, благоговейно и благодарно полюбить всю ту Вселенную, которая, именуясь Искусством, была до того ему не только чуждой, но даже недоступной и, наконец, враждебной, поскольку именно ее призывали его брать в расчет кинокритики. Это Искусство принадлежало тому социальному классу, который он презирал и одновременно намеревался покорить; все эти картины, все эти книги, все эти музыкальные сочинения представляли собой, прежде всего – он знал это, – тленные листки бумаги или тленные полотна, попытки одних людей объяснить абсурд существования, к которому они прикованы цепями, разбиваемыми, чаще всего, другими людьми. И вот уже целый час Симон ощущал себя всепонимающим и эмоционально пробужденным наследником всего этого. Ведь до того он не имел доступа к этому миру. Теперь ему больше не требуются снисходительные поучения всех этих людей, а также сбивчивые и наводящие скуку объяснения Ольги. Теперь его связывало с Дебюсси нечто вроде тайного, но прочного союза, как если бы они вместе проходили обязательную военную службу или одновременно познали первое любовное разочарование. И больше он никому не позволит встревать между ними.