Женщина, которой я хотела стать - стр. 8
Если мне вдруг лень заниматься работой по дому, если я сомневаюсь, выходить ли на улицу, когда холодно, или жалуюсь на то, что приходится стоять в очереди, я вспоминаю свою мать. Я представляю, как ее и еще 60 тысяч человек вывели из Аушвица зимой 1945 года, всего за девять дней до того, как советские войска добрались до лагеря. Эсэсовцы поспешно расстреляли тысячи узников, а остальных заставили идти пять километров пешком по снегу к железнодорожному депо, где их запихнули в товарные вагоны и отправили на север, в Равенсбрюк, а там снова заставили идти – к своим новым лагерям, в мамином случае это был Нойштадт-Глеве в Германии. Около 15 тысяч заключенных умерли во время этого марша смерти – кто-то скончался от обморожения, истощения, болезней, другие были застрелены эсэсовцами за то, что падали или отставали. По невероятному стечению обстоятельств, которое нельзя назвать иначе как чудом, моя мать выжила. Она оказалась в числе 1244 выживших из 25 631 отправленого в лагеря еврея бельгийского происхождения. В ответ на испытанные ею мучения она проявила мужество и волю к жизни во имя своего будущего. Когда через несколько месяцев Нойштадт-Глеве был освобожден сначала русскими, а затем американцами, вес моей мамы едва-едва был больше веса ее костей.
Ее положили в больницу на территории американской базы, не надеясь, что она выживет. У нее не было шансов, и все же она снова бросила вызов судьбе. Когда ее состояние стало достаточно стабильным, чтобы вернуться домой в Бельгию, как и всех оставшихся в живых, возвращающихся в родные страны, ее попросили заполнить анкету. Я нашла ее. В ней надо было указать имя, дату рождения и ответить на вопрос, «в каком состоянии» она возвращается после тринадцати месяцев, проведенных в неволе. Ее ответ меня ошеломил. Идеальным почерком она написала «en tres bonne sante», что означает «полностью здорова».
Мой отец Леон Халфин был совсем другим. Когда мама была строга и несколько сдержанна, он был спокоен и ласков. Не было ничего, в чем бы я могла провиниться перед ним, и он любил меня безусловной любовью. В детстве я была привязана к нему сильнее, чем к своей требовательной матери, хотя, возможно, и уважала ее несколько больше. Когда посреди ночи мне надо было в туалет, я звала своего отца, что всегда смешило его.
– Почему ты зовешь меня, а не свою маму? – спрашивал он.
А я отвечала:
– Потому что не хочу ее беспокоить.
Отец никогда не ругал меня. Он просто обожал меня, а я обожала его. Я была так же ласкова по отношению к нему, как и он ко мне. Мне нравилось сидеть у него на коленях, покрывать его поцелуями и выпивать весь его лимонный чай, который он заваривал себе после ужина. Для моего отца я была самым прекрасным созданием на свете, и я считала, что имею полное право на его привязанность и беззаветную любовь.