Записки репортера - стр. 1

Человек я миролюбивый. Невоинственный.  Наверное потому что родился в Потсдаме. Где до меня родился только что исчезнувший мир – самый долгоживущий в Европе . Он протянул аж 75 лет, 6 месяцев и 24 дня. До него мир был заметно короче, а  именно: Версальский. Не дотянул и до 20-ти относительно некровопролитных лет.

Следующий мир на земле, очевидно, должен будет продлиться лет этак  100, а может и все 150. Ведь человечество, как не крути, прогрессирует. Совершенствуется. И начинать очередную войну будет куда с меньшей охотой, нежели предыдущую. Один вопрос: когда удастся начать  отчёт этого мира? Ну, и из чистого любопытства: где? Потсдам оказался восточней Версаля, а вот что будет восточней Потсдама – пока не ясно. Хотя место, судя по всему, уже подискивается…

По малости лет я ничего не запомнил в Потсдаме. Кроме башни с часами на вокзальной площади (не знаю, сохранилась она или нет), закусочной там же (с безумно вкусными, сочными, лопающимися на вилке  сардельками) и бесконечных коридоров офицерского общежития ГСВГ, где я брал первые уроки катания на трехколесном велосипеде.

Вот уже более полувека на меня из фотографии в книжном шкафу внимательно  смотрит круглолицый малыш в коротком осеннем пальтишке и в полосатой шапочке с бубоном. Это я сам – где-то в потсдамском парке. Рядом – никого. Все, видимо, за кадром. И всё – тоже. В том числе – и моё раннее послепотсдамское детство. Со всем послепотсдамским миром – за одно. И его недавней кончиной, естественно –  тоже…

Мне никогда уже  не вернуться в город Потсдам.  Да и никому другому, наверняка – тоже. Города иногда умирают. Как те же Помпеи. Оставляя после себя немногое. Чаще всего – в виде пепла. Который, нет-нет, да и стукнет в наши сердца…

Ровно сорок лет страна живёт без самого слабого своего властителя. И ровно такой же срок отчаянно ностальгирует по его практически безмятежным временам.

Роль Брежнева в истории – одна из ключевых: оттенить сонливой вялостью те годы в государстве, когда оно отряхивалось от зачаровывающего прозябания и принималось  яростно крушить и созидать, не очень-то, как правило, представляя конечную цель своей чрезмерной активности.

Результат госсверхусилий у нас был практически всегда один и тот же – опрокидывание навзничь с достигнутого  пьедестала. Причем, как правило, усилиями тех же самых, кто на этот пьедестал Россию возносил. То есть – нашими  собственными руками. На этот счёт, скорее всего, нам  свыше спущен был неумолимый приговор.

Единственный, кому удалось его проигнорировать – был сонный Брежнев – один из редких повелителей страны, кто не удосужился её  поставить с ног на голову. Пусть – и не с самых крепких ног, и не на самую  пустую голову, и тем не менее: оставил после себя хоть что-то более-менее похожее на страну, а не на  стрелковый тир с живыми мишенями…

Войной эту мерзость называть нельзя, миром – невозможно. Послемирие,   разве что так… Это, когда мира мало того нет, но, видимо, уже далеко не будет.

Когда разум заперт на ключ и ключи от замка потеряны. Когда разучились отличать гнусное от иного.  Отделять свет – от тьмы.  Правду – от лжи. Честь – от предательства. Рождение – от убийства. Христа – от антихриста…

Послемирие хуже всего. Даже – войны, пожалуй. В последней всё ужасно, кроме одного – она конечна. За ней приходит мир. Послемирие лишено и этой толики надежды. За ней – пустыня. Сорок ли лет по ней будут водить ослепших, или четыреста – теперь, как сложится…

Послемирие упраздняет всё. В том числе – смыслы. Если среди них господь, то за одно – и его. Оставляя вокруг стены, росписи, оклады и киоты, но реквизируя главное – святой дух. Как неблагонадежный.

Послемирие упраздняет всё, в том числе и самое себя. Ибо "после-" здесь  звучит большой натяжкой. Будущего в таком формате, скорее всего, уже нет. И никаких "после-" пока что не предвидится – способность видеть и различать тоже упразднена…