Z - стр. 18

Так (от горшка до горшка) проходил день Z, режим, однажды установленный, нарушался изредка и ненадолго, шли месяцы и годы (война с Югом сменилась войной с Западом и наоборот, уйдя затем надолго на Восток, тогда, казалось, бескрайний и поныне дикий), уроки сменялись прогулками, обедами, играми, и цепи этой, выкованной Поджопником, не видно было конца, как вдруг однажды по весне, в марте, Z лишился отца, который успел как раз накануне провести его все той же анфиладой (чего он давно не делал), но на этот раз за руку, впрочем, так же ничего и не объяснив (но, кажется, дольше обычного вглядываясь в зеркальные потолки и стены), а ночью двенадцать Просто детей (точные причины их поступка так и остались неясны) задушили папеньку тем самым шарфиком, который порой Он повязывал на шею сыну, бормоча ему еле слышно: «надо, мол, надо, а то горлышко заболит», о смерти Y известил страну обруч, упавший с чудовищным грохотом на пол (все эти годы Позаправдашняя баба не переставала его крутить, прерываясь только на то, чтобы забеременеть и родить), и слезы, полившиеся рекой из невидимых ранее глаз теперь уже вдовы, слезы, уже к поминальной обедне залившие столицу по окна вторых этажей, слезы, от которых избавил страну лично Z, обратившись к маменьке уже не по-сыновьи, а по-царски: «хватит реветь, это я во всем виноват», не объясняя, в чем мог быть виноват ребенок, видевший до этого Просто детей лишь с парадного балкона да за ужином, так что теперь, когда они явились к нему просто так, не на парад и без спроса, и объявили нашим повелителем, Z страшно, до мокрых штанишек испугался, вот почему при встрече с любыми погонами и потом, спустя долгие годы, он в первые мгновения каменел и становился странно неподвижен – грозившие опять намокнуть штаны не давали ему сойти с места, и только с годами он научился и ходить, и контролировать штаны одновременно, и даже приказывать убийцам отца, как и всем прочим, пока же пришлось замереть и слушать себя, родимого, никто не мог ему в этом помочь, никто не мог помочь ему и в исполнении закона, принятого далеким Первопредком: по велению А необходимо было так или иначе избавиться от всех рожденных Позаправдашней бабой, помимо него, избавиться самому, без чьей-либо помощи, да так, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что Он единственный, а все прочие не стоят упоминания и поклонения, и Он избавился от них еще затемно, призываемые по очереди в Его спальню братья и сестры покидали ее кто лежа, кто сидя, кто даже на своих ногах, и если первых двух Он просто до смерти бил по голове ночным горшком (тогда раскрылась его финальная миссия и причина того, почему Наследник не использовал ватерклозет), то остальные все тем же горшком лишались разума, как говорят, надеваемый на голову, он создавал ощущение полного погружения, несмотря на то, что был абсолютно сух и чист, минута этой мнимой мочедерьмовой пытки сводила испытуемого с ума, и он уже больше не возвращался к нему никогда – «помилованы» так были старшие, младшие преимущественно были убиты и сброшены в яму, куда по окончании казни отправилось и само орудие, после чего уже в кромешной темноте (на весь дворец горела одна-единственная свеча) наступило время Поджопника, он был призван в спальню с тем самым единственным источником света и, найдя двенадцать Просто детей спящими в теперь уже царской постели, замер в дверях, не веря глазу (он прищурился, насколько это возможно), рука поднесла свечу к изголовью и была в тот же миг отрублена Z, воспользовавшимся одной из сабель, разбросанных по комнате тут и там, отрублена от пустоты, из которой Поджопник появился и вещал истину, пустоты, которая взвыла смертным криком, возвестившим как о вступлении Z на престол, так и о том, что теперь страна и все мы именуемся Его именем, Он подобрал руку Поджопника и сунул ее в правый задний карман, прикрыв сверху полами кафтана (только теперь он понял, отчего зад отца в одной своей части до завсегда так странно топорщился), затем, слегка замешкавшись, Он подошел к потерявшему без руки ориентиры глазу Поджопника и вставил его себе в лоб, став отныне и до первой смерти существом, в отличие от всех нас, трехглазым, видевшим больше и дальше, видевшим то, чего все глаза мира и представить себе не могли, видевшим все и вся, кроме самого себя: с той ночи Z, как и все предки Его, больше никогда не видел себя в зеркале.