Южное Солнце-7. Да удвоится и утроится всё прекрасное - стр. 7
Фиалки, дар леса, Марина не оставляла дома, они предназначались для её собрата по перу, такому же эмигранту Генриху Гейне, покоящемуся на Монмартском кладбище. Гейне принадлежал к тем, кто с лёгкостью создавал себе врагов, а верных друзей не находил. Марина, владеющая немецким языком, с малых лет восхищалась переводом А. Блока «Лорелеи». Эта старая легенда соединила воедино двух «божественных», любимых ею поэтов. Любопытно, знала ли она, что девятнадцатилетний Максим Горький, пытавшийся застрелиться, оставил предсмертную записку следующего содержания: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце»!
Несомненно, Цветаевой повезло, что её окружали сердечные интеллигентные люди, понимающие её стихи как строки, написанные болью и кровью сердца, страстью и совестью, безмерной любовью. Ей никогда не было в полной мере хорошо. В ней жило какое-то глубокое ожидание, вслушивание. Айкановы видели, что Марина в высшей степени чувствительна, без внутреннего покоя, прислушивающаяся к своим движениям души, неведомым окружающим. Предчувствие особой судьбы Цветаевой иногда тяготило присутствующих, и тогда Митрофан произносил молитву древних греков: «Да удвоится и утроится всё прекрасное», вызывая невольную улыбку Марины. В это время она работала над очерком «Мой Пушкин» (1937 год) психологическим этюдом детского восприятия пушкинского творчества, очерком исповеди, прозой прозрения. Естественно, иногда её «прорывало», и Марина рассказывала о «своём» Пушкине: «Нас этим выстрелом всех в живот ранили». Потрясающая власть и мощь её «внутреннего горения» приводили в дрожь окружающих, создавая впечатление, что она может всё, чего захочет. У неё был как бы новый орган восприятия мира, она видела все несоответствия жизни, конформизм, притворство и расширяла судьбу поэзии, сотворив пронзительные, как стрелы, строки. А её умение сказать «нет» всему общеобязательному и признанному обрекало её на одиночество и лишение всего, кроме своих мыслей и стихов. Иногда её раздражали ритуальные русские романсы, нескончаемый караван разговоров и вздохов о России. Тогда она отчетливо повторяла свою знаменитую фразу: «Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри тот потеряет её лишь вместе с жизнью». Даже если Марина могла нести в себе чудовищную сумму страданий, она оставалась солнечным поэтом, приветствующим утреннюю зарю и вмещающим горизонт тысячелетий до и после себя.
Может быть этот айкановский садик, пропитанный лаской и нежностью, наполненный душистостью цветущего каштана, увы, уже срубленного, напоминал Марине благоуханную Тарусу, погружал её в мир воспоминаний и счастливых фантазий. Ей нравилась древняя киргизская фамилия Ай хан (Айканов), означающая Светлейший хан. Внук Михаила Порфирьевича, потомок светлейшего хана, Сергей, в свои семьдесят лет всё ещё грустит о своем друге детства, срубленном каштане, к которому его часто привязывали на длинной верёвке, словно собаку, чтобы он никуда не убежал, как уже однажды случилось.