Юрка - стр. 11
Прислушиваясь с тревогой в душе к бреду сына, Александр Львович думал в то же время о Юрке.
«Мальчик… полубродяга… – проносились отрывочные мысли. – Храбрый и самоотверженный мальчик… Ведь сам рисковал жизнью… Под баржу чуть не попал, а спас, вытащил на берег… И какое благородство! Какая скромность!.. Нет, это незаурядный мальчуган. Кто знает, может быть, эта исключительность и заставляет его бродить, искать простора своим духовным запросам…»
Появление доктора отвлекло Ихтиарова от этих мыслей. Забота о сыне снова всецело охватила его.
– Э! Можете не беспокоиться, – кончив осмотр, добродушно заметил доктор. – Опасности для здоровья никакой, за исключением маленького нервного потрясения, следы которого исчезнут через день-два. Дня три выдержите его в кровати – вот и все.
На листке записной книжки он набросал несколько строк.
– Легкое успокаивающее средство, – вручая листок Ихтиарову, добавил доктор. – Все будет прекрасно, и мы хворать не намерены.
Он с детской живостью состроил Саше веселую гримасу, на которую тот, однако, даже не улыбнулся.
– А можно ли его домой перевезти, в Ораниенбаум? – спросил Ихтиаров.
– Хоть на Северный полюс! Маленькие предосторожности: карета, теплое платье не лишни.
Веселая уверенность доктора, с которой он говорил о здоровье Саши, точно тяжесть сняла с души Ихтиарова. Он крепко пожал на прощание руку врача.
Через несколько минут вернулся и студент с охапкой белья и платья для Саши. Бывшего утопленника одели, причем он как-то странно безучастно относился ко всему, что с ним ни делали. Видно было, что мальчик чувствовал себя скверно: глаза помутнели, словно дыхание ужаса в борьбе со смертью сдунуло с них обычную живость, потушило веселые огоньки.
Равнодушно и молча уселся он в карету, или, вернее, улегся в возможно удобном положении на коленях отца.
В Ораниенбаум прибыли под вечер.
Часам к десяти Саша почувствовал себя лучше: лихорадка прошла, и он заснул ровным, спокойным сном.
Успокоился тогда и Александр Львович.
Он сидел на террасе в обществе Эммы Романовны и студента. Виктор Петрович был мрачен и неразговорчив, но зато немка говорила без умолку.
Ее сильно взволновала история с Сашей, и она не могла успокоиться.
– Ужасно! – говорила Эмма Романовна, правой рукой разливая чай, а левой поправляя пенсне, ежеминутно сваливавшееся с носа. – Я не могу прийти в себя. Подумать только!
Она говорила с легким, чуть заметным акцентом, придававшим какую-то беспомощную мягкость словам, и благодаря этому ее речь всегда казалась странной, какой-то вкрадчивой, располагающей к себе.