Йеллоуфейс - стр. 22
Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей – как выстраивание уравнения «читатель – автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для ученых на десятилетия вперед.
Хорошо – последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.
На самом деле я полна восторга.
Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, будто мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, – это водить ручкой по бумаге, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду.
Я даже начала поигрывать с кое-какими из своих старых идей. Теперь они представали свежими, яркими, и на ум приходила дюжина новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными – все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким-то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя как в песне Канье Уэста – harder, better, faster, stronger, «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала, что я из тех, кто сейчас слушает Канье.
Как-то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть писательский блок – это прочесть сотню-другую страниц хорошей прозы. «И сразу хочется до зуда в пальцах написать хорошую фразу, – говорила она. – Хочется подражать хорошему».
Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Я до жути быстро впитала ее навыки; словно с ее смертью весь этот талант должен был куда-то деться и воплотился непосредственно во мне.
Мне казалось, что теперь я пишу за нас обеих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.
Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я воровка и расистка?
Ладно. Вот что я чувствовала, когда все это случилось.
В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. Он писал статьи о мысленных экспериментах, настолько невообразимых, что, как по мне, ему впору было заниматься научной фантастикой: к примеру, несем ли мы ответственность перед будущими, еще не рожденными поколениями, или можно ли осквернить тело покойного, если это не причинит вреда живым. Некоторые из его аргументов были слегка чересчур – он, например, не считал, что существует какое-то моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его работе, но главный аргумент звучал весьма красноречиво: мы ничего не должны мертвым.