Янки из Коннектикута при дворе короля Артура - стр. 32

Быть наделённым огромной властью – это прекрасно, но еще прекраснее, когда с этим соглашается весь мир. Эпизод с башней укрепил мою власть и сделал её неоспоримой. Если до этого кто-то и был склонен к зависти и критике, то теперь их мнение изменилось. Во всём королевстве не было никого, кто счёл бы благоразумным вмешиваться в мои дела. Я быстро приспосабливался к своей новой ситуации и выпавшим обстоятельствам. Какое-то время я просыпался по утрам и улыбался своему «сну», и ждал призывного ржания заводского гудка; но постепенно вся эта тревога прошла сама собой, и, наконец, я смог полностью осознать, что на самом деле живу в шестом веке, и столуюсь при дворе короля Артура, а не в уютном сумасшедшем доме. Уже вскорости я чувствовал себя в том столетии, как дома, как, возможно, и в любом другом; а что касается выбора, то я бы не променял его на двадцатый век. Посмотрите, какие возможности открывались здесь для человека, обладающего знаниями, умом, отвагой и предприимчивостью, чтобы отправиться в плавание и расти вместе со своей страной. Самая грандиозная сфера деятельности, которая когда-либо могла быть предосмтавлена человеку; и она полностью находится в моей собственности; и ни одного конкурента на расстоянии пушечного выстрела; ни одного человека, который не был бы для меня младенцем в плане знаний и способностей; в то время, когда как и кем бы я стал в двадцатом веке – это большой вопрос? Я был бы, возможно, рабочим или мастером на фабрике, вот, пожалуй, и всё; что мне светило, и мог бы в любой день протащить невод по улице и поймать сотню людей уж получше меня! Какой прыжок в будущее я совершил! Я не мог удержаться от мыслей об этом и созерцания, как это делает человек, добывший нефть посреди пустыни. За моей спиной не было ничего, что могло бы приблизиться к этому триумыу, разве что в случае с Джозефом; а Джозеф только приблизился к этому, но не совсем соответствовал своему положению. Ведь само собой разумеется, что, поскольку великолепные финансовые ухищрения Джозефа не принесли пользы никому, кроме короля, широкая публика, должно быть, относилась к нему с большой неприязнью, в то время как я оказал услугу всей своей публике, пощадив Солнце, и благодаря этому был популярен и любим, как суперзвезда эстрады

– Я не был тенью короля; я был отдельной, уникальной сущностью; тенью – моей тенью был сам король. Моя власть была колоссальна; и это было не просто слова, как обычно бывает, когда говорят о возхможностях человека, это была подлинная Власть. Вещь! Я стоял здесь, у самого истока второго великого периода мировой истории; и мог видеть, как бурлящий поток этой самой истории собирается, углубляется и расширяется, и катит свои могучие волны сквозь далёкие столетия; и я мог наблюдать, как искатели приключений, подобные мне, находят приют в этом длинномый ряду шатких тронов: Де Монфоры, Гавестоны, Мортимеры, Виллерсы – французские распутники, затевающие войны и руководящие торговыми кампаниями, и дворяне Карла Второго, держащие в кривых руках скипетры; но нигде в процессии не было видно моего человека в полный рост. Я был уникален; и рад был сознавать, что этот факт нельзя было ни опровергнуть, ни оспорить в течение тринадцати с половиной столетий. Да, по силе я был равен королю. В то же время существовала другая сила, которая была немного сильнее нас обоих, вместе взятых. Это была Церковь! Я не хочу скрывать этот факт. Я не смог бы, даже если бы захотел, покуситься на это собрание лжецов и болтунов Но сейчас не обращайте на это внимания; позже всё это проявится и станет на свои места. Поначалу это не доставляло мне никаких хлопот – по крайней мере, каких-либо серьёзных последствий. Что ж, это была любопытная страна, полная чудес. А люди! Они были самой обычной, простой и доверчивой, как дети, толпой; да что там, они были просто кроликами в загоне. Человеку, родившемуся в здоровой, свободной атмосфере, было бы жалко услышать их смиренные и трогательные, слёзные, сердечные излияния в верности своему королю, Церкви и знати; как будто у них было больше причин любить и чтить короля, Церковь и знать, чем у раба любить и чтить плеть, или у собаки любить и чтить ошейник и конуру злого хозяина, который в шутку готов её забить до смерти! Боже мой, любая королевская власть, какая бы она ни была смиренная, любая аристократия, как бы ни была урезанная и конституционная, по праву может считаться преступной; но если вы родились и выросли в таких условиях, и с детства плаваете в этом золотом болоте, вы, вероятно, никогда не поймёте этого сами и не поверите, когда кто-то скажет вам об этом. Чтобы заставить человека устыдиться своей расы, достаточно подумать о тех ничтожествах, которые всегда занимали свои троны без тени на то права или причины, и о людях седьмого сорта, которые всегда считались аристократами – о шалмане монархов и знати, которые, как правило, достигли бы не больших успехов, чем нищета и безвестность, если их, как и те, кто внизу, были предоставлены самим себе и пробивались бы в жизни самостоятельно – без взяток и протекций богатых разбойников. Большая часть британской нации короля Артура была рабами, чистыми, плоскими и незатейливыми, и носила это имя, и носила железный ошейник на шее – а остальные на самом деле были рабами, но без имени и без званий; они воображали себя мужчинами и свободными людьми и называли себя так. Истина заключалась в том, что нация как единое целое существовала в этом мире с одной-единственной целью: пресмыкаться перед королем, Церковью и знатью; работать на них, проливать ради них кровавый пот, мешать кровь с потом и пот с кровью, голодать, чтобы эти ничтожжества были сыты, работать, чтобы тли могли развлекаться, пить в нищете до дна, чтобы клопы могли быть счастливы и имели возможность пить кровь, ходить голыми, чтобы фанфароны могли носить шелка и драгоценности, платить кровавые налоги, чтобы умники-извращенцы могли быть избавлены от их уплаты, всю свою жизнь стоят с протянутой рукой, в унизительной позе и с жалким лицом, чтобы тайные маньтяки и палачи могли гордо ходить и считать себя богами этого мира. И за всё это в благодарность за смирение они получали подзатыльники и презрение; и они были настолько малодушны, что даже такое внимание воспринимали как лютую честь. Унаследованные идеи – любопытная вещь, и их интересно наблюдать и изучать. У меня были свои наследственные предрассудки, у короля и его народа – свои. В обоих случаях они текли по колеям, глубоко проторенным временем и привычкой, и человек, который предложил бы исправить их с помощью разума и аргументов, получил бы на руки долгосрочный контракт. Например, эти люди унаследовали представление о том, что все люди без титула и длинной родословной, независимо от того, обладали ли они выдающимися природными дарованиями и приобретениями или нет, были существами, заслуживающими внимания не больше, чем многие немые животные, букашки, насекомые и черви; в то время как я унаследовал убеждённость в том, что люди подобны галкам и воронам, которые, разумеется, предпочитают рядиться в павлиньи перья своих унаследованных достоинств и ничем не заслуженных титулов, однако на деле они на что не годны, кроме как соужить посмешищем мудрых. То, как на меня смотрели, было странно, но это было естественно. Вы знаете, как смотритель и публика смотрят на слона в зверинце? Что ж, тогда вы кое-что поняли! Они полны восхищения громадными размерами и невероятной силой слона, они с гордостью говорят о том, что он может сотворить на их глазах сотни чудес, которые им самим не по силам; и они с одинаковой гордостью говорят о том, что в гневе он способен разогнать перед собой тысячу человек и устроить вертеп в отдельно взятой посудной лавке. Но делает ли это его одним из них? Нет, даже самый оборванный бродяга в преисподней улыбнулся бы при этой мысли! Он не мог этого понять; не мог вникнуть в это! Он не мог даже отдаленно представить себе это! Что ж, для короля, знати и всего народа, вплоть до самых простых рабов и бродяг я был просто вот таким неуклюжим слоном в посудной лавке, и ничем более. Мной восхищались, но в то же время все меня боялись, это было похоже на то, как восхищаются животным и одновременно боятся его непредсказуемой ярости. Животное, какое бы красивоеи статное оно ни было, не вызывает почтения, как не вызывал почтения и я – я скоро заметил, что за редким исключением меня, собственно говоря, даже и не уважали. У меня не было ни родословной, ни унаследованного титула, ни трона под седалищем, так что в глазах короля и знати я был просто грязью. Люди смотрели на меня с удивлением и благоговением, но к этому не примешивалось никакого почтения; в силу веками унаследованных представлений они не могли представить, что кто-то имеет на это право, кроме родословнрй и титула лорда. Здесь вы видите иссохшую руку этой ужасной силы, Римско-католической церкви. За два или три с небольшим столетия она превратила нацию людей в нацию червей. До того, как Церковь утвердила своё господство в мире, люди были мужчинами, высоко держали голову, обладали мужской гордостью, свободным духом и независимостью, и то величие и положение, которых человек достигал, он получал главным образом благодаря своим достижениям, а не по факту рождения. Но затем на первый план вышла Церковь, у которой были свои планы; и она была жутко мудра, проницательна и знала не один способ освежевать кошку в чёрной комнате – яимею ув виду нацию; она изобрела «божественное право королей» и подкрепила его, кирпичик за кирпичиком, Заповедями Божьими – отвлекая людей от их действительно благой цели, чтобы заставить их на деле укреплять злого духа; она проповедовала (простолюдинам) смирение, повиновение начальству, красоту самопожертвования; она проповедовала (простолюдинам) кротость при оскорблениях; проповедовала (по-прежнему простолюдинам, всегда простолюдинам) терпение, низость духа, непротивление злу насилием; и она ввела наследуемые звания и виды аристократии и аристократов, и научила всё христианское население земли преклоняться перед ними и слушаться их.