Янки из Коннектикута при дворе короля Артура - стр. 11

Там был камин, достаточно вместительный, чтобы внутри мог быть разбит большой военный лагерь, а его выступающие бока и колпак, украшенные почерневшей резьбой и колоннами из камня, были не ниже дверей какого-нибудь кафедрального собора. Вдоль стен стояли вооруженные фигуры в нагрудниках и морионах, манекены с алебардами в руках – неподвижные статуи – именно так они и выглядели. Посреди этой широкой, сводчатой пустоши торчал грубый дубовый стол, который они называли Круглым. Он был размером с цирковой манеж, а вокруг него сидело множество мужчин, одетых в такие разнообразные, причудливые и яркие наряды, что от них рябило в глазах. Они все были в шляпах с перьями. Это был просто лес плюмажей и букетов из перьев! Шляпы они не снимали, за исключением тех случаев, когда кто-нибудь обращался непосредственно к королю и только начинал речь, он в это мгновение слегка приподнимал шляпу и перекашивал рот.

В основном они пили из полных до краёв бычьих рогов, но некоторые по-прежнему дожёвывали хлеб или догладывали говяжьи кости. На одного человека приходилось в среднем по две собаки – они сидели в выжидательных позах, пока им не бросали обглоданную кость, на которую они набрасывались буйными сворами и бандами, и тогда начиналась драка, которая наполняла пространство воем и хаосом сталкивающихся голов, тел. и мелькающих всюду хвостов, и волна воя и лая на время заглушала все разговоры, однако это не имело значения для собравшихся, потому что собачья драка всегда вызывала больший интерес. Мужчины тогда привставали, чтобы лучше разглядеть свару и делали ставки, а дамы и музыканты с той же целью перегибались через перила, и время от времени разражались восторженными воплями и смехом. В конце концов пёс-победитель удобно растянувшись на полу и зажав заслуженную в битве кость между лапами, принимался рычать над ней, грызть её и пачкать ею пол, как это делали остальные пятьдесят других псов, в то время, как остальные придворные возвращались к своим прежним занятиям и развлечениям. Как правило, речь и поведение этих людей были любезными и обходительными, и я заметил, что они были хорошими слушателями, когда кто – нибудь что-нибудь рассказывал – я имею в виду, в перерывах между собачьими боями, все молча склоняли головы. И, к тому же, было очевидно, что они были по-детски наивны. Они с места в карьер принимались лгать друг другу самым изысканным образом, с самой нежной и подкупающей наивностью и доброжелательностью, готовые выслушать чью угодно ложь до конца, проглотить её и тут же в неё поверить. Трудно было ассоциировать их с чем-то жестоким или ужасным, и все же они рассказывали истории о крови и страданиях с таким бесхитростным, наивным удовольствием, что, слушая их, я почти перестал содрогаться. Я был не единственным пленником, присутствовавшим здесь. Таких было человек двадцать, а то и больше. Бедняги, многие из них были искалечены, изрублены, искромсаны самым жутким образом; их волосы, лица, одежда были покрыты чёрными запекшимися потеками крови и синяками. Они, конечно, испытывали страшную физическую боль; без сомнения, они были измотаны, испытывали голод и жажду; и, по крайней мере, никто не позаботился о том, чтобы их умыли или хотя бы приложили к их ранам повязки или бинты; но вы никогда бы не услышали, чтобы они стонали, и не могли увидеть, как они это плачут – они не проявляют никаких признаков ужаса или склонности жаловаться. В моей голове стучала мысль: «Негодяи, они сами недавно были такими – в своё время они так же зверски служили другим людям; теперь настала их очередь, и они не ожидают и не заслуживают лучшего обращения, чем это; поэтому их философская позиция не является результатом умственной деятельности, интеллектуальной стойкости, рассуждения; это просто животное поведение тренируются, они – белые индейцы.»