Я раб у собственной свободы… (сборник) - стр. 8

смыкая мягкие оковы

любви, привычности и долга.

Мужчина – хам, зануда, деспот,

мучитель, скряга и тупица;

чтоб это стало нам известно,

нам просто следует жениться.

Творец дал женскому лицу

способность перевоплотиться:

сперва мы вводим в дом овцу,

а после терпим от волчицы.

Съев пуды совместной каши

и года отдав борьбе,

всем хорошим в бабах наших

мы обязаны себе.

Не судьбы грядущей тучи,

не трясина будней низких,

нас всего сильнее мучит

недалекость наших близких.

Брожу ли я по уличному шуму,

ем кашу или моюсь по субботам,

я вдумчиво обдумываю думу:

за что меня считают идиотом?

Я долго жил как холостяк,

и быт мой был изрядно пуст,

хотя имел один пустяк:

свободы запах, цвет и вкус.

Семья – надежнейшее благо,

ладья в житейское ненастье,

и с ней сравнима только влага,

с которой легче это счастье.

Не брани меня, подруга,

отвлекись от суеты,

все и так едят друг друга,

а меня еще и ты.

Чтобы не дать угаснуть роду,

нам Богом послана жена,

а в баб чужих по ложке меду

вливает хитрый сатана.

Детьми к семье пригвождены,

мы бережем покой супруги;

ничто не стоит слез жены,

кроме объятия подруги.

Мое счастливое лицо

не разболтает ничего;

на пальце я ношу кольцо,

а шеей – чувствую его.

Тому, что в семействе трещина,

всюду одна причина:

в жене пробудилась женщина,

в муже уснул мужчина.

Завел семью. Родились дети.

Скитаюсь в поисках монет.

Без женщин жить нельзя на свете,

а с ними – вовсе жизни нет.

Если днем осенним и ветреным

муж уходит, шаркая бодро,

треугольник зовут равнобедренным,

невзирая на разные бедра.

Был холост – снились одалиски,

вакханки, шлюхи, гейши, киски;

теперь со мной живет жена,

а ночью снится тишина.

Цепям семьи во искупление

Бог даровал совокупление;

а холостые, скинув блузки,

имеют льготу без нагрузки.

Бойся друга, а не врага —

не враги нам ставят рога.

Я по любви попал впросак,

надев семейные подтяжки,

но вжился в тягу, как рысак,

всю жизнь бегущий из упряжки.

Удачливый и смелый нарушитель

законности, традиций, тишины,

судьбы своей решительный вершитель,

мучительно боюсь я слез жены.

Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем.

Спит женщина, луною освещаясь.

Спит женщина. В ней семя спит мое.

Уже, быть может, в сына превращаясь.

Еще в нас многое звериным

осталось в каждом, но великая

жестокость именно к любимым —

лишь человека данность дикая.

Я волоку телегу с бытом

без напряженья и нытья,

воспринимая быт омытым

высоким светом бытия.

Господь жесток. Зеленых неучей,

нас обращает в желтых он,

а стайку нежных тонких девочек —

в толпу сварливых грузных жен.