Я отвечаю за все - стр. 80
– Приедешь ко мне в Унчанск? – осведомился Штуб. – Вот Сергей едет, даже про свой дорогой Новосибирск перестал ныть.
Гнетов насупился.
– Грозятся вообще на инвалидность выгнать, – сказал он глухо. – Какие-то будто припадки у меня. И с рукой плохо.
– Припадки вылечат, а рука – что ж… Чекисту главное голова, – сказал Штуб. – Голова же у тебя, Виктор, хорошая, толковая…
Из госпиталя Штуб с Колокольцевым поехали искать швейную машину. У Августа Яновича возникла идея на досуге обшивать семью. Шить за годы войны он приобвык даже на капризных немецких генералов, не то что на Алика или Тутушку. Уж им-то он угодит. И Зосе он сошьет костюмчик, какой видел на подруге одного арийца в Праге. Еще тогда он подумал, как бы это пошло голубым и веселым Зосиным глазам. Только вот справится ли он с реверами – это не мундирное шитье, выработка другая…
– О чем вы задумались, товарищ полковник? – спросил его Сережа, когда они тащили в гостиницу швейную машину.
– О шитье для дам, – серьезно и спокойно ответил Штуб. – Надо бы литературку на эту тему посмотреть.
В коридоре вагона, который мчал полковника Штуба «с фамилией» в Унчанск, как-то поздним вечером, когда они стояли там с Зосей, обдуваемые свежим ветром, Август Янович вдруг тихонько запел по-немецки:
– Что это? – испуганно спросила Зося.
– Так, чепуха, – ответил он виновато. – Это нацисты пели во время войны.
– Милый мой, любимый, чего же ты натерпелся, – шепотом сказала Зося. – Я только теперь догадалась. Я только теперь все окончательно поняла. Прости меня, что я рассказала тебе про валенки, про все эти глупости. Простил?
Он молча обнял ее одной рукой, свою ясноглазую Зосю.
– Расскажешь мне? – спросила она.
– Я все начисто забыл, – ответил Штуб. – Все к черту, к чертовой бабушке.
– Но песню же помнишь!
– Разве что сегодня помнил. А сейчас и ее забыл.
– Но еще ты что-нибудь помнишь?
– Я хорошо шью генеральские мундиры, прекрасно чищу обувь, знаю все тайны раскаленного утюга, недурно стригу и брею, мне известно, что такое массаж лица. Но главное все-таки мундиры.
– Ты не хочешь мне ничего рассказать?
– Мне все это осточертело, Зосенька. Может быть, со временем, на пенсии, я буду «делиться» с молодежью некоторыми «воспоминаниями», приправленными скромненьким враньем. Вспоминающие, по-моему, непременно врут. А сейчас мне тошно об этом думать.
В вагоне этой ночью Зося видела, как дважды он просыпался, слепо и быстро вглядывался в синие сумерки купе, освещенного ночником, искал очки и, не успев надеть их, засыпал опять напряженным, каменным сном. Так спал он всегда, долгие годы, словно проваливался, и все-таки все слышал. Вполглаза спал.