Я из Ленинакана - стр. 2
Бабушка в Ахалкалаки имела баню. В баню собирались и шли семьями на весь день. Мужчины разговаривали о делах, а женщины сплетничали и говорили о женщинах, здесь совершались сделки, сюда приводились невесты, чтобы родные жениха могли оценить натуральность объекта, которая должна была войти к ним в дом. Баню реквизировали. Прадед остался работать там истопником, но он болел и скоро умер. У нее не стало брата и мужа. Дочь была в Ленинакане, а сын в Тбилиси, и она переехала к дочери. Она не могла забыть то время, когда все были вместе и все были счастливы, поэтому она часто вспоминала царя. Она молилась за царя.
Мой дядя пошел в школу. На первом занятии он блеснул детским максимализмом, когда учительница начала описывать прошлую и нынешнюю жизнь, и во главе – плохого царя и нового хорошего вождя, дядя встал и запротестовал, сказав, что их царь, может быть, и плохой, но бабушкин царь был очень хороший. Бабушку вызвали в школу. Ей повезло, потому что ее сына знал лично Л. Берия, и ее оставили в покое.
Центр города находился как бы в углублении и назывался вар (вниз). Когда тебя спрашивали, куда ты идешь, ты говорил вар, т.е. – на площадь. Мне было лет семь, с бабушкой мы отдыхали в Москве. В метро мы познакомились с туристами из США, армянами. Одна очень древняя бабушка в брюках, это я хорошо помню, потому что наши бабушки и тетушки не ходили в брюках, спросила меня: «Ленинаканцы еще ходят вниз?» От площади расходились дома. Они были построены из черного туфа. На многих домах были фронтоны с поразительной резьбой на камне.
В Ленинакане появились машины, но еще ходили фаэтоны. Они были и в мое время. Они оставались долго, пока не умер последний фаэтонщик. Они стояли у рынка вместе с такси. Они стоили столько же сколько, сколько и такси, и мы с тетей один раз поехали домой на фаэтоне.
От площади наверх был разбит парк имени Горького, этот парк был еще до Горького, но я помню его как парк имени Горького. Наверху была площадка с эстрадой, где по субботам и воскресеньям играла духовая музыка. На этой площадке раньше отдыхали офицеры, советники и купцы. Ремесленники слушали, в основном, грустную музыку и заказывали дудукчи. Один из них играл мелодию, а двое или еще один создавали как бы звуковой фон – это трио называлась даста, а те кто создавали фон – держатели дама. По субботам они заказывали фаэтон, брали вино и выезжали за город, и брали с собой дудукчи. Они говорили в основном о дружбе и о семье. Семья – это было все, для чего они работали и жили, пока не пришла революция. Кроме оркестров, которые начали заводить почти все организации, нужна была и другая музыка, потому что вырастало новое поколение, которое вместе с весной революции запустило в свое сердце и весну любви. Там, где ты заказывал музыку для грусти – дудук – появился аккордеон, певцы, и местные поэты начали создавать песни о любви, и ленинаканцы начали сходить с ума, потому что пустили к себе любовь и поэзию. Любовь и поэзия требовали музу. Музой, кроме официальных ценностей революции, могла быть только женщина. Красивых женщин было немного, если не сказать, что их было мало и все были в них влюблены, а так как они не могли выразить это, потому что любовь душила их и они могли только мычать или стонать, то они шли в центр, который назывался центром «Рабочего искусства». Они заказывали музыку и отправляли группу с певцом, чтобы они выразили его чувство под балконом или окном любимой. У ленинаканцев свой диалект, он жесткий и грубоватый, по сравнению с литературным армянским языком, не говоря уже о диалектах южных районов Армении или армян, проживающих за границей.