Я из Ленинакана - стр. 4
– Доктор, у меня, наверно, кожная болезнь: когда я захожу в баню, и сверху капает вода, моя кожа становится грубее и покрывается мурашками.
Доктор внимательно, выслушав ее, рекомендует:
– Это очень серьезная болезнь, тикин (госпожа), в следующий раз, когда будете заходить, возьмите с собой калоши и зонтик.
Дед, увидев ее приготовления в баню и узнав причину, смог ее остановить и рассказывал об этом родственникам, как чуть было она не сделала его посмешищем всего города.
Город жил этими историями. После 37-го года все боялись Сталина. Она боялась больше всего. Ее зять, зная эти страхи, пришел с мрачным лицом и объявил ей:
– Плохо, мама, очень плохо, а тебе будет еще хуже, как ты это можешь выдержать, я не знаю…
– Что выдержать сынок? – со страхом спрашивает она, не ожидая ничего хорошего от этой власти.
– Сталин издал новый указ, в связи с новой продовольственной программой, детей не должно быть больше двух, а остальные должны зайти туда, откуда вылезли.
И этому она верила. Город жил, любил, и шел вперед. Родители заказывали на приданое мебель, а если мебель была от моего деда уста Мисака, это считалось хорошим приданым. Ленинаканки были изобретательны и они первыми придумали бюстгалтер. Они разрезали резиновые мячики и помещали в них свои ценности. Когда приходили в гости к родным, они вынимали их и оставляли сушиться. Мячей на все размеры выпускали достаточно, но это было неудобно и мужчины об этом не знали. Когда в дом приходил хозяин и находил разрубленные мячи, он кричал жене:
– Что это такое?
Она охала и говорила:
– Господи, он нашел сиськи Седы.
Ремесленники шли с работы домой, а у кого мастерские были дома, шли на рынок, чтобы купить продукты домой. Они не снимали своих фартуков, и продукты клали туда, а если места не хватало, они могли идти несколько раз.
Уста Мисак обязательно покупал сладости для детей своей улицы, и когда они его видели с прижатым фартуком, бежали к нему с криками: «Уста Мисак идет, уста Мисак!» Деда с отцовской стороны забрали в 37-ом и очень быстро расстреляли в Челябинске. Мне как-то не верилось, когда в 1987-ом году отец получил ответ на запрос о судьбе деда. Там было всего две строчки – решением тройки расстрелян такого-то числа. Их выгнали из дома, и они несколько дней жили на улице, пока не переехали в сарай, где их родственники держали коров, но это был наш сарай, потом он стал нашим домом, и он был в самом центре города. Брата моего отца взяли из института в армию в сороковом, хотя не должны были, потому что он был сыном врага народа. Он ушел с первого курса института в калошах. Бабушкин брат был сапожником, но он не дал ему обуви, и потом они не пускали их к себе, боясь органов. Отец покупал виноград на рынке, а потом шел в деревню и менял его на хлеб, пока не устроился работать на железную дорогу весовщиком и мог получать продукты. От дяди последнее письмо пришло из-под Харькова осенью сорок первого. О нем напоминала фотография и тар, который висел над моей кроватью с оборванными струнами. Это такой инструмент, которым аккомпанировали себе поэты. Он пришел к нам из Ирана. У дяди были хорошие стихи.