Второй концерт Рахманинова как национальная идея: критика, полемика, интервью - стр. 24

Когда Рембо призывал быть современными, он не призывал болеть современными болезнями, любит повторять мой друг Андрей Тавров. Нас упрекали, кстати, и в том, что мы отвергаем мировоззренческий опыт XX века. Почему? Мы старались, думали, верили и не верили, пытались идти в ногу со временем. Внимательно читали те же самые книжки. Просто опыт переосмысления у нас получился таким, а у вас – другим. Мы решились называть вещи своими именами, вы – нет. И где вчерашний день и где день завтрашний – посмотрим. Не нам это решать.

О тексте и духе мы больше не спорим. Для тех, кто занимается текстом, есть площадки: журналы, библиотеки, музеи, университеты Европы и Америки, Интернет, система рецензирования, поддержка «образованных классов»… Меня тоже когда-то завораживали иностранные фамилии типа Фуко и Деррида, но потом эти фамилии сменились другими, а потом вообще остались идеи, упавшие откуда-то с неба и не принадлежащие никому. Тереться друг о друга, грызть и спорить должны идеи, а не политические или литературные термины. Огульное обзывание всего, что тебе не нравится, «фашизмом» – не пройдет. Собеседник, использующий в разговоре подобные аргументы, для меня исчезает, поскольку декларирует, по существу, запрет на мышление.

Удивительно то, что основным врагом современного «псевдокастового» подхода к искусству становится именно наша открытость, вера в возможности человека и нежелание обслуживать ту или иную экономическую систему. Из поэзии наших соседей и друзей ушло понятие силы, тайны, счастья. Вы постоянно говорите о правах человека, но о его праве на чудо – ни слова. Беда в том, что уверенность людей светских в своих преимуществах заставляет их изгонять священное отовсюду, где оно может существовать. Война с тайной, волшебством, свободой – вот весь пафос нынешнего художественного кураторства, приводящий к уничтожению смысла, к которому люди идут всю жизнь. Томас Манн говорит: «Человек мирового города не способен жить на какой бы то ни было почве, кроме искусственной, ибо космический такт ушел из его существования, а напряжения… становятся между тем всё более опасными». Мы готовы к состраданию, к мирному существованию, сотрудничеству. Возможно ли это?

Речь идет о взаимодействии различных психотипов. Возможно, противоречия более серьезны. Андре Жид, например, считал, что «буржуа не терпит бескорыстия, беспристрастности. Он ненавидит все, что недоступно его пониманию». Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что наша зарождающаяся дискуссия происходит из-за нашего случайного попадания в мелкобуржуазное поле «духовной деятельности» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Повсеместное безбожие приводит к еще худшему сектантству, к путанице в умах и душах, к замене книг, которыми человечество исправно пользовалось в течение трех тысяч лет, на голливудские выдумки в худшем случае и на фантазии университетских профессоров в лучшем. В так называемых интеллектуалах, в силу зачаточного состояния духа, всегда не хватает именно интеллекта и, как бы сказать… коммуникабельности, которая для меня сродни чувству юмора. Тенденции «мирового развития» усвоены: в них не осталось места ничему самостоятельному, потенциально опасному, не говоря уже о священном. Оно стало как бы последним пережитком великих эпох: за него еще можно пойти умирать, выйти на баррикады, создавать произведения искусства. Наличие этого чувства и означает разницу между животным и человеком. Неужели трудно признать, что существуют вещи, недоступные для вашего ума? Лично я в этом уверен и из-за своего несовершенства не расстраиваюсь.