Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом - стр. 24
Однако мне представляется, что те, кто считает себя представителями чистого и просвещенного знания, как, например, исполнитель некогда популярных куплетов о птице аквамаринового цвета, тоскуют не о пацифистском цветке, которым следовало бы в подобной скульптуре заткнуть смертоносное дуло автомата, а о полном несоответствии скульптуры именно советским канонам, нормативным для вышеупомянутого певца, получившего архитектурное образование.
Памятник как раз решительно выламывается из стилистики коммунистического периода, поскольку акцент в нем сделан не на оружии, а на фигуре изобретателя.
Подчеркнуто цивильный облик Калашникова с заутюженными стрелками на брюках, расслабленный полушаг вперед, совсем не армейский хват оружия – скорее, Калашников держит его на руках, как отец – своего ребенка, – все это как раз и рождает ощущение несообразности, случайности соседства двух героев композиции: человека и автомата.
Привычный нам образ строился по совершенно иным правилам: человек, сжимавший в руке ружье на плакатах или живописных полотнах, либо целился во врага, либо бежал по полю боя.
В любом случае наличие – не обязательно непосредственно в композиционном пространстве художественного произведения – противника как антитезы добра с кулаками формировало композицию, придавало ей необходимые цельность и напряжение, сюжетную завершенность.
Было понятно, что речь идет о вечной борьбе двух начал, и наш солдат с оружием в руке был символом или образом движения к намеченной историей цели. В установленном памятнике движение отсутствует, поскольку нет никакой антитезы.
Понятно, что человек, поднявший автомат на руки, не собирается стрелять. Их встреча – изобретателя и его произведения – самодостаточна, никакого развития сюжета за пределами композиции не предполагается.
То есть по большому счету скульптура как раз принципиально антимилитарна. Герой никогда не воспользуется оружием, которое держит. Это памятник о движении мысли, а не пули, о творческом дерзании советского Кулибина, которому удалось создать нечто, получившее международное признание.
Фигура Калашникова, не наследующая никакому понятному стилю, я думаю, вызывает подспудное раздражение как раз этим – своей неузнаваемостью, невозможностью разгадать ее смысл в привычных эстетических окнах. Попытки же дешифровать ее в рамках советской матрицы обвисают, выглядят как пристегивание кобыльего хвоста к автомобилю.
Либеральная публика, конечно, дышала бы куда более рациональным и оправданным гневом, если бы фигура Калашникова действительно была исполнена внутреннего напряжения, если скульптор заложил бы в нее тот смысл, который «славный птах» произвольно ей приписал, – вторжения, покушения на чуждые пределы, убийства.