Все ярче и ярче - стр. 13
– На, ешь, – сказала ты.
Я был пристегнут железными скобами и ошейником. А ты стояла передо мной с блюдцем и держала чайную ложечку. И уже подносила варенье к самому моему рту.
– Тебе надо подкрепиться, Игнат, ведь еще ничего не началось.
– А что должно начаться?
– На, пробуй.
Варенье оказалось почти ледяное и обожгло язык. Ты, не отрываясь, смотрела мне в глаза, впитывая мой стыд, мой позор и мое отчаяние. Я не выдержал, дернул голову назад и больно ударился затылком о заднюю стенку гипсокартона, на котором я был распят. Шестерни и цепи были расположены на старой латунной раме, их оси проходили заднюю стенку насквозь, и электромоторчики для натяжения, для поворачивания и для передвижения дополнительных стальных карнизов в промежуточных прорезанных в заднике горизонтальных отверстиях, находились как бы за кулисой, что когда я только увидел это сооружение, открывшееся мне в твой студии (на группе ты почему – то представилась не художницей, а антропологом), то удивился, прежде всего, гипсокартону и даже спросил: «А зачем гипсокартон?» «Потом узнаешь», – как – то странно засмеялась ты.
И вот теперь я, голый, распятый на цепях, висел перед тобой, и ты невозмутимо кормила меня с ложечки холодным, словно бы из морозильной камеры, вареньем, которое я должен был есть, потому что подписал договор и мне было обещано, что, если я выдержу до конца, вынесу все, что тебе нужно, и не скажу условленное «стоп», если я удержусь вблизи той самой, опасной границы, то тогда, помимо довольно серьезного, гонорара, я получу и кое – что еще, то самое, о чем ты недвусмысленно мне намекнула, и ради чего я, собственно, и приезжал сюда и поднимался на этот четвертый этаж в твою студию, расположенную под самой крышей этого старого недавно отреставрированного здания бывшей нейлоновой фабрики.
Конечно, с вареньем – это была всего лишь игра. Да и все это было как будто игра. Но каждый раз, когда ты заковывала, застегивала меня по – настоящему в этот аппарат и растягивала, прибавляя на шестернях еще по несколько градусов, я вынужден был терпеть, и боль, и унижение. И – терпел. Но не ради денег, а, прежде всего, ради того, на что ты так недвусмысленно намекала. И каждый раз, пока ты что – то там смешивала или выкладывала из тюбиков, а потом жестко ударяла кистью о холст, как в барабанное полотно, я представлял себе, как ты будешь отдаваться мне с такой же холодной ненавистью – когда я все же вытерплю все эти издевательства и мучения, необходимые для твоей картины. И когда она будет, наконец, закончена, то и у меня появится шанс…