Все дороги ведут в Асседо - стр. 18

Замер Йерве, не в силах пошевелиться. Будто в собственное будущее отражение в прозрачных водах подземного источника глядел он. Но отец, родной отец, не глядел на сына – взор его всеведущий и проникающий в изнанку души был устремлен на дюка Кейзегала.

Сдвинул Фриденсрайх фон Таузендвассер какой-то рычаг на поручне кресла. Завертелись колеса. Вплотную подкатил маркграф к дюку. Посмотрел снизу вверх, а как будто сверху вниз.

– Я не знал… Я не думал… – бормотал дюк, белее полотна, бледнее зимнего неба, а ладони его в перчатках судорожно сжимались и разжимались.

Никогда в жизни не видел Йерве владыку Асседо в таком смятении. Ледяной страх сковал юношу. Окаменел Йерве под взглядом, наставленным не на него. Захотелось ему исчезнуть, испариться, пропасть без вести.

– Что же вы думали, ваша милость?

Опять улыбнулся маркграф. Опять вздрогнул Йерве от звука певучего, многострунного голоса с легким налетом германского акцента, особенно слышном в букве «ш». Дюк сделал на шаг назад.

– Что думали вы, сеньор Асседо, мой добрый друг, мой соратник, мой сюзерен, покровитель и защитник, когда бросили меня гнить заживо, не оказав последней милости и не вонзив клинок в мое сердце?

– Я…

– Ты, – пропел Фриденсрайх. – Ты.

– Господи боже мой, господи боже, – не находя голоса, шептал дюк, отступая.

– Что думал ты, Кейзегал Безрассудный, когда приказал всем своим вассалам, соседям, посессорам, подданным, тенантам и арендаторам отвернуться от меня и забыть мое имя, требуя никогда больше не произносить его ни вслух, ни мысленно?

– Фрид, мой Фрид…

Замутился взгляд дюка, и Йерве безотчетно сжал его локоть, то ли сострадание проявляя, то ли пытаясь ухватиться за последнюю оставшуюся в мире твердыню. Но и твердыни не осталось – рука дюка дрожала.

– Фрид… Фрид… Фрид… – будто припев из старинной баллады, из колыбельной песни, протянул маркграф, опустив полупрозрачные веки.

Черные брови, как два чаячих крыла свелись над идеально правильным носом с трепещущими ноздрями.

– Kак же давно меня так не называли. В твоих устах ласкает слух мое забытое имя.

Ничего не сказал дюк. Почувствовал Йерве, как судорога свела локоть отца – крестного отца.

– Нечего тебе сказать, мой дорогой. Ведь ты и сам не знаешь, что взбрело в твою безрассудную голову. Шестнадцать зим назад мы оба не умели думать, чего уж говорить. Оба безумцами были. Но ты, как я посмотрю, до сих пор бронза бронзой, ни шагу от себя не отступил.

Дюк молчал. Лицо избороздили морщины, которых Йерве никогда прежде не замечал. Разве это бронза? Расплавилась бронза.