Время животных. Три повести - стр. 15

– Ты, Смыков, и на гражданке помни, что главное в нашей грешной жизни – это плотная пайка и чистые трусы! И звезда над горизонтом, – про себя добавил Санька, повернувшись к полку спиной и вдруг различив перед собой дымку родной стороны.

… Первую неделю после возвращения из Белоруссии Санька находился в полной прострации, положительно не зная, что он теперь будет делать. «Лучше бы на полигонах мёрз, – корил он себя и провиденье, – там, по крайней мере, больше бы о доме думал да планы разные про жизнь на гражданке строил. А теперь после Минска и девочек – в грязный цех под ярмо тупого мастака? Не, надо что-то другое, поинтеллигентней искать. Да и на завод его особо никто не звал, ибо времена изменились, производство падало и всё явственней пахло забастовками и нуждой. Всяк стал думать лишь о самом себе и только ленивый не честил Горбача ещё больше, чем Лёху Брежнева. Папа Федя стал получать пенсию, но работу не бросил, более того, страшно боялся её потерять. И вообще, он за эти пару лет сильно изменился, утратив и свой задорный критицизм, и присущую ему по жизни веру, что «завтра будет лучше, чем вчера», а самое главное, вернувшийся «с фронта» Санька отчётливо почувствовал, что они с папой Федей теперь поменялись местами: уже в первые дни после дембеля отец нередко обращался к сыну за советами и просто поддержкой, а однажды расплакался у него на плече, жалуясь на несправедливость в конторе, где его прежде уважали. Мама Нина тоже по-прежнему работала учителем в тюремной школе и не раз замечала Саньке, что зэк нынче тоже не тот пошёл. Поскольку всех Санькиных друзей – кого раньше, кого позже – загребли в армию, он отмечал своё возвращение, в основном, с папой Федей, с досадой замечая, что по части выпивки он теперь даст отцу сто очков вперёд. Но главное, он никак не мог, как обещал, хоть что-нибудь написать Марусе. Нет, он пытался, честно садился за стол, брал тетрадку для писем и даже надписал конверт, но кроме «дорогая Маруся!», у него ничего больше не выписывалось. «А что я ей собственно напишу? – спрашивал он себя. – Что люблю и вспоминаю? А зачем, если в ближайшее время всё равно не окажемся вместе? Она в белорусском университете учится, а я, слесарюга, и пока ещё безработный, в России водку пью. Честнее не обнадёживать и не тормозить девку! Пусть её живёт без напряга и оглядки. В Минске парней много, её же круга. Небось, одна не останется». После таких откровенных признаний самому себе Саньке становилось горько и неуютно, словно нутро его, согласно некой верховной Воле, переселялось в иную, предназначенную вовсе не ему оболочку. Тогда он, зябко подёргивая плечами, обречённо брёл в гастроном, покупал для начала «чекушку» и, только выпив дважды по полстакана, на время возвращал этот самый вдруг утраченный уют. Через час – другой неприятное ощущение начинало возвращаться, и он лечился от него снова и снова. По возвращение из Белоруссии он стал часто задумываться о том, а почему он так чурается Маруси? Откуда появилась эта трещина между такими, как она, и такими, как он? Ведь ей было всегда так хорошо с ним, и не только в постели, но и под этими памятными соснами, и на берегу Нежданного озера, в котором они купались голыми под луной, и в Республиканском зоосаде, где она читала ему какую-то странную и притягательную книгу про полесские болота и населяющих распадки духов, про непресекаемую любовь сословно неравных людей и про долетевшую до новых времён дикую охоту короля Стаха… И тогда он вдруг начинал понимать, что отгадка кроется где-то там, в его помойном детстве, откуда, как известно, мы все происходим. И тогда он торопил сны, которые в последнее время уносили его далеко назад.