Воспрянь от рабства. Автобиография - стр. 7
Хижина была не только местом, где мы жили, но и использовалась в качестве кухни для всей плантации, где мать работала кухаркой. Окна в хижине были без стекол – это были простые отверстия в стене, которые пропускали как солнечный свет, так и холодный, промозглый зимний воздух. Внутрь входили через дверь (точнее, через нечто, называемое дверью) – ненадежные петли, на которых она висела, и большие щели в ней, не говоря уже о том, что она была слишком маленькой, делали хижину крайне неуютной. Помимо отверстий в стене, в правом нижнем углу комнаты находилось еще одно – «кошачий лаз», который был практически в каждом доме или хижине в Вирджинии в довоенный период.
«Кошачий лаз» – это квадратное отверстие, размером примерно семь на восемь дюймов, предусмотренное для того, чтобы кошка при желании могла беспрепятственно входить и выходить из дома ночью. В нашем случае я никогда не мог понять целесообразность такого лаза, поскольку в доме и так было с полдюжины дыр, куда могла запросто пролезть кошка. Полом в хижине служила голая земля, а в центре была большая яма, прикрытая досками, в которой мы зимой хранили сладкий картофель*. Эта яма отчетливо врезалась в мою память, поскольку при закладывании и извлечении оттуда картофеля мне часто перепадала пара штук, которые я жарил и уплетал с огромным удовольствием. На нашей плантации не было плиты, и всю еду для белых и рабов моя мать готовила в открытом очаге, в основном в котелках и на сковородах с длинной ручкой. И если зимой мы страдали от холода и сквозняков, то летом не меньшим испытанием был жар из открытого очага.
Первые годы моей жизни, проведенные в маленькой хижине, ничем не отличались от жизни тысяч других рабов. Моя мать, конечно же, не могла уделять много времени воспитанию своих детей в течение дня. Она выкраивала несколько мгновений, чтобы позаботиться о нас ранним утром перед началом работы и ночью после завершения рабочего дня. Одно из моих самых ранних воспоминаний о том, как мама готовит поздно ночью цыпленка и будит нас, своих детей, чтобы накормить. Как и где она раздобыла цыпленка, я не знаю, но предполагаю, что она взяла его с фермы нашего хозяина. Некоторые могут назвать это воровством. Если бы подобное произошло сейчас, я бы и сам осудил такие действия. Но учитывая то, где, когда и по какой причине это произошло, никому не удастся убедить меня в том, что моя мать – воровка. Она просто была жертвой системы рабства. Я не припомню, чтобы мне приходилось хоть раз спать в постели, прежде чем наша семья была объявлена свободной в соответствии с Прокламацией об освобождении рабов*. Трое детей – Джон, мой старший брат, Аманда, моя сестра, и я – спали на убогом тюфяке на грязном полу, или, если быть более точным, мы спали на полу в куче грязного тряпья.