Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait - стр. 34
Нас убеждали в исключительности избранного пути. А исключительность оправдывает многое. Сознание исторической избранности предполагает жертвенность, даже мученичество во имя будущего (святая и привычная тема для русской культуры), инерцию и неизбежность социальных катаклизмов, возможность примириться сегодня с травлей некоторых во имя всеобщего счастья завтра. А жертвенность и героизм (истинные или мифические) разве не были издревле столь привлекательны для искусства?
Моя детская жизнь текла, естественно, в стороне: от всяческих сомнений меня оберегали, о судьбе арестованного дяди Шуры (Александра Владимировича Рейслера) мне, конечно, не говорили.
Зажим для пионерского галстука. 1935
Но эхо грозной и угодливой подозрительности слышалось отовсюду. Я еще не ходил в школу, но уже знал, что на тетрадях помещен рисунок к «Песне о вещем Олеге», где можно различить свастику, и что это – вредительство, что нечто подозрительное замечено и на защипке к пионерскому галстуку (был такой приборчик из металла с изображением костра).
Студенты Академии художеств работают над портретом Сталина для украшения города к Первомаю. Фото Михаила Мицкевича. 1934
Мало кто помнит, кстати сказать, особый способ радикального решения мелких бытовых конфликтов, скажем, в каком-нибудь учреждении или даже в трамвае. Начиналось с обычной склоки. А потом находчивый полемист говорил: «А вот товарищ Сталин утверждает, что…» Далее приводилась цитата достаточно общего свойства. Наступало оцепенение, леденящее молчание. Все пугались. И знаток цитат выходил из схватки победителем. Помню подобную ситуацию в довоенном автобусе. Упавшее безмолвие и злобную радость ушлого победителя. Такое вот фехтование.
Для меня воспоминания о «вредителях» более всего связаны почему-то с летом и дачей.
Первая дача, которую я смутно, призрачно припоминаю, – в Лисьем Носу. Наверное, 1936 год. Кажется, второй этаж, какая-то очень капризная девчонка, младше меня, и это странно-приятное представление о «дурном, хуже меня, существе» было лестно. Я, конечно, старался себе нравиться, но на самом деле был слаб и боязлив.
Дача – особый сюжет, и я не помню, чтобы в пору «богатой» или относительно «бедной» жизни он принципиально менялся, – дачу снимали люди разного достатка, это было принято, да не так уж и дорого. Весной я ныл: «хочу на дачу», в конце лета – «хочу в город». Дачи сдавались в ту пору почти без обстановки, приходилось везти с собой целые грузовики барахла. Вызов грузотакси, их мучительное ожидание, поскольку в России, тем паче советской, ничего не совершается вовремя, хамоватые шоферы, которых всегда надо было о чем-то униженно просить, уговаривать, погрузка, страстное (как правило, исполнявшееся) желание поехать не в кузове, а в кабине (почему-то и это ограничивалось какими-то запретами!), обольстительная дорога – все это было непременной и важной частью дачного сезона, знаком его начала.