Вошь на гребешке - стр. 29
Она сразу увидела то, чего боялась и что рисовала в воображении: черное лицо угольщика с беспросветными глазницами, куда опрокинулась сама тьма. Голова лежала в стороне от тела, скребущего землю недавно отросшими когтями. Старший сын угольщика стоял над телом, сосредоточенно и обреченно держал наизготовку тяжелый топор, осматриваясь и прикидывая, стоит ли еще кому снести голову, покуда тот вконец не озверел.
– Черна, – с заметным облегчением выдохнул рослый детина, толстые губы дрогнули гримасой боли. – Ночью кого еще и ждать, если в подмогу-то… Горе у нас. Темное горе, тяжкое46.
– Не спросить теперь, кто ему всучил дрянь, чем пригрозил, – огорченно тряхнула волосами гостья. – Все верно делаете, так и велела Тэра. Сперва жечь голову, а прочее – лишь добавив свежих углей. Давай топор, сама присмотрю, что и как.
– Управлюсь. Там братишка, – губы исказились новой болью. – В подполе.
Черна охнула, прыжком ввалилась в лачугу, отпихнув мешающую дверь. Оттеснила женщину, слепо, со стонами, ползающую по полу. Пожалела мельком: бабья доля, терпи весь век, корми, рожай-ублажай – а после еще и хорони, наново рви душу… Люк в подпол казался прямоугольником упругого мрака, отрицающего само существование света в мире. Черна брезгливо повела плечами, вдохнула глубоко, будто готовясь нырнуть – и полезла в тень, на ощупь раздвигая запасы в кадушках, кувшинах, корзинах. Незримый пол бугрился множеством свежих корней, их приходилось рвать, пока не освоились и не сплелись в ковер.
Тело пацана оказалось еще теплым, корни пока что ползли по коже и искали входа к кровотоку, но свежих ран вроде не было, большой вины перед лесом – тем более. Это ослепляло, ослабляло жажду ночи. В какой-то миг Черна поверила, что сможет просто поднять тело и вытащить наверх. Но затем нащупала правую руку пацана – запястье оплетено жадно, в несколько колец, кора под пальцами липнет, влажная от свежей крови. Чуть помедлив, Черна выбрала ненадежный путь жалости, одним махом перерубила толстые корни у самых пальцев мальчишки и рванула тело вверх. Перекатилась по полу, прижимая к себе добычу, норовя согреть и оградить от беды, непосильной не то что ребенку – взрослому ангу.
– Надо было руку рубить, – рассудительно сообщил старческий кашляющий голос.
– Все вы умны, когда судите не свои дела, – обозлилась Черна, срезая один за другим малые волокна корней и прижигая раны жар-камнем. – Он мал еще, что ж ему, жизнь изуродовать за чужие грехи?
– Сам в подпол сиганул, да ночью, – не унялся старик. – Сам руку порезал, вот уж что яснее рассвета. Сам и беду накликал. Голову бы оттяпать. Отца сгубил, мать…