Великие и мелкие - стр. 5

Почти стемнело. С моря порывами налетал холодный пронизывающий ветер, но четверо молодых людей не расходились. Они твёрдо решили дождаться своего учителя и проводить его обратно домой. Их благородство было вознаграждено. Ждать пришлось недолго. Минут через тридцать пять дверь двухэтажного дома открылась и знакомая фигура с тростью показалась на другой стороне улицы. Ученики окружили профессора и почтительно молчали. Он как будто даже не удивился, увидев их снова, и лишь слегка кивнул. Обратно шли в полном молчании и в том же порядке. Стало совсем прохладно. Профессор был сосредоточен и не произносил ни звука.

Так дошли до дома. Перед тем как войти, Кант, уже держась за ручку двери, обернулся. Продрогшие, но верные ученики полукругом стояли возле крыльца и ждали. Он по очереди переводил взгляд с одного лица на другое и в каждом читал вопрос. И наконец удостоил их ответом. Философ открыл рот и выдал:

– Нелепые и бессмысленные телодвижения! – Отчётливо произнеся это, он вошёл в дом.

С четверга на пятницу перед Страстной неделей Достоевского особенно сильно покусали клопы. Он и так спал плохо, ворочался, забывался коротко, но тут же приходили видения, страшно похожие на явь, отчего он снова просыпался и сидел на кровати, как сыч. Особенно часто его в полудрёме преследовали люди неприятные или те, кому он был должен. Хуже всех был этот барин, Тургенев Иван, да ещё дружок его, тоже барин, Гончаров. Гончарову, автору всеми читаемого «Фрегата “Паллада”», он позорно долго был должен сто девяносто рублей ассигнациями. А Тургенев, пахнущий французской туалетной водой, Достоевского даже за писателя не держал. Индюк в шубе!

Вообще-то к клопам он – петербуржец – давно привык; сам министр двора барон Фредерикс шутил, что в Зимнем дворце царских клопов не меньше, чем в столице – всякой вольнодумной швали. Но сегодня они напали на него как-то особенно яростно. В общем, Фёдор Михалыч до утра не сомкнул глаз, еле дождался семи часов, а в восемь уже открывались Казачьи бани в Казачьем переулке, что у Гороховой.

Вообще, Достоевский был не банный человек, не любил скопление голых распаренных тел, дурацкие разговорчики, дешёвый «портер» и рачью кожуру с сухариками, – а брать первый класс с персональными банщиками и ванными стеснялся и экономил. Но грудь, спина, правая нога и даже сказать неудобно что так чесались, что Фёдор Михайлович собрал чистое бельё и выскочил ни свет ни заря в тёмное петербургское утро.

И вот сидит Достоевский на мокрой мраморной скамье, ноги в тазу, слева шаечка с кипятком, в ней парится берёзовый веник, а справа шайка с холодной водой; сидит, чешет себя обеими руками, кряхтит, постанывает и замечает, что он вообще впервые ни о чём не думает. И такая благость снизошла на Фёдора Михайловича, что он даже чесаться перестал.