Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - стр. 68
18 сентября. Унылая осенняя погода с перемежающ[имся] по несколь[ку] раз на дню дождем. Сильный ветер. Взял из полевого хозяйства деньги; заготовляют мне всякие бумаги по случаю отъезда, к[ото] рый я определил на завтра. Дневка и стоим в тех же Станах, откуда по кратчайшему пути верст 30–35 до нашей границы. Но не скоро еще я выберусь из областей со всеми этими «пане» да «дзинькуем».
Как ни скверна жизнь, как она ни жестока и бессмысленна, но жить мне все-таки хочется, так хочется. Еду завтра на Розвадув[225] за 20 к СВ, уже один, отделяясь от корпуса; чуть ли не более половины придется проезжать глухими местами. Револьвер, как и в прошлую кампанию, у меня всегда мирно покоится на дне чемодана.
19 сентября. В 10 час[ов] утра, откланявшись своему начальству, отправился к месту своего нового служения; на прощанье пришлось откровенно побеседовать с Рагозой о недавнем прошлом нашего штаба, когда подвизались наши герои-стратеги Зуев и Федяй, – о той затхлой атмосфере, к[ото] рую создавали с оставшимися еще здесь фендриками эти преступники. На прощанье Р[агоза] мне объявил, что поручил начальнику штаба составить для отдачи в приказе благодарности за мою совместную деятельность с ним; я, конечно, поблагодарил, [сказал], что-де очень тронут.
Утро дождливое. Я стремился скорее вырваться из надоевшей мне обстановки и не стал дожидаться навязанных мне было в качестве попутчиц и под защиту двух девиц, стремящихся также в Люблин, к[ото] рых доставил в штаб Крещатицкий, нашедший их, якобы, одних среди развалин панского дома, где они состояли гувернантками. Объявились русскими подданными и умеют говорить лишь по-польски да [по-] французски, и ни слова по-русски. Быть их постоянным кавалером весь путь до Люблина, оказывать им внимание при следовании и остановках для меня являлось бременем неудобоносимым; на этот раз мне хотелось быть совершенно свободным и ехать в одиночестве со своим лишь возницей да моими думами и мечтами.
Направился на Розвадув; дорога почти все время шла по дремучему сосновому лесу; погода то прояснялась, то хмурилась и дождила, и лес представлялся то угрюмо-задумчивым[226], уныло настраивавш[им] душу, то приветливым и манящим. По дороге и ее обочинам попадались массами павшие лошади и брошенные всевозможные и наши, и австрийские повозки. Несколько лежавших в последних предсмертных судорогах лошадок пугали моих коней, к[ото] рые фыркали и кидались от них в сторону. Мой возница, теперь – мой же и Лепорелло, прекрасной души человек, и я его очень полюбил за его святую простоту и сердечное отношение к моим коням. Он из запасных, много лет ездил ямщиком в Костромской губернии. На мой вопрос как-то – «с какой стороны-де поднималось солнце?» – он мне убежденно отвечал: «Сегодня, в-ство, оно всходило с этой стороны, а вчера с другой!» С лошадьми он прямо-таки разговаривает: и они его понимают, и он их. Всю дорогу только и слышишь от него такие восклицания: «Ого-го-го», «гоу-гоу», «эй вы, голубчики», «ну, надувайтесь», «ишь ты, чего делашь», «эх, туташка», «поднимай ноги-то», а то вдруг крикнет на них: «Эх ты, пантюха-кузьма!»