В огонь - стр. 2
За спиной зашелестела простынь, край полосатого чёрно-белого одеяла завис над полом. Он покосился на спящую супругу. В полумраке тюлевых занавесей Милена заголилась, разбросав ноги, и лежала с полным соблюдением «фронтальной открытости» ниже талии, из-за которой торгуются сошедшие с подиума фотомодели, обивающие пороги подпольных видеостудий.
Въедливо потёр взглядом не потерявшие упругости формы никогда не рожавшей женщины, еще не тронутые целлюлитом.
«Да, хороша!.. Вот и вся твоя жизнь, Милена: брак, чтобы уйти из родительской квартиры хоть куда, потом второй – развод – размен – и, наконец, вожделенная однокомнатная клетка в четырехэтажке под снос. Зато теперь свобода от “семьи”. И многолетний отдых в одиночестве от “детства” и “юности” в этих рукотворных многоэтажных сталагмитах, где те, кто тебя родил, просчитывают за спиной каждый шаг, предвкушая новую неудачу, лишь бы не уходила и пахала на них до конца дней… Откуда сызмальства выдирался, дурея от квартирного вопроса, и вырвался едва живой».
Сквозь тюлевую щель прорезался солнечный луч. Милена сверкнула из-под ресниц болотной ряской влекущих глаз, невыносимо медленно потянула одеяло на себя и целомудренно прикрылась до самого подбородка:
– Сам себя обслужи, Ваннечка… Чай с котлетами… в холодильнике возьмми… хлеба ннарежь… И грабли свои колхознные убери!.. Взгуртовал за нночь, как скирду… Плейбой-плебей!..
Завернувшись в одеяловый кокон с хвостом бахромы, жена оскорблённо повернулась к стене.
«Опять во всём виновато “быдло из провинции”, – выскребая щетину с шеи и скул «жилеттовским» станком, думал он в ванной, – только не она сама…» В голове завертелись сцены орчевской житухи. Вот начальница, капитан Саша Моргунова, собирает в 9.00 оперативное совещание, клюет костоломным подбородком, процеживая матом распоряжения. Молодые мужики в кожанках – от старших оперуполномоченных и ниже, набившиеся в её кабинет, шлифуют локтями стол, лебезят, смакуя предстоящий захват, а его, как прикрепленного к ОРЧу[1] агента, опять высылают «в адрес», где придётся высиживать радикулит до полуночи.
Затерзали нудные воспоминания о захороненном в памяти прошлом.
«Героем ты не стал и даже инвалидность не получил… Стащили с кузова гриппозного “партизана”[2], отобрали ремень и амуницию, донесли, досквернословили, до приёмного покоя и бросили на кушетку. Таких не берут в контрактники…»
Провалявшись пару недель с жжёной мутью в глазах, он так и не доехал до пункта сбора, где контрактники встали в строй с чабанами-ополченцами и сгинули в неудачной атаке в предместьях большого кавказского города… А как подлечили его, болезного, в чужих воплях и стонах, так сразу и спихнули на перекладных в казачью станицу, затерявшуюся в кубанской степи. В правлении рассыпа́вшегося совхоза, где млели от жары плечистые каза́чки, сгорбленный и отощавший, прозаикался, что паспорт отобрали в областном военкомате и куда-то задевали, а военный билет пропал в буденновской больнице. Ему поверили, и местный паспортный стол одолел быстрее, чем хворь. Документы выправили заново, в новую ксиву вклеили фотку, где загар спрятал опалины на лбу и переносице, огненные метки пожара в Доме Советов, когда, растерявшийся и сникший, чудом уцелел. Имя, фамилия, отчество придумал такие, как у всех. И мозг уже противился воспоминаниям о том, что когда-то вырос в С., в дальнем Подмосковье, и распирало от счастья, что прошлое умерло навсегда.