Узник №8 - стр. 4
– Ну что, теперь-то ты, скотина, усвоил, кто я? – спросил он, отирая рукавом проступивший на лбу пот.
– Не стоило… убивать меня… господин надзиратель, – отозвался узник слабым затухающим голосом, который всё больше замирал на каждом следующем слове. – Не так уж сильно я… грешил… Но с другой стороны… с другой стороны, как бы я знал, что… вы – бог? Да, как бы я… уверовал в вас, на основании чего?.. О, мой бог!
Надзиратель, кажется, испугался. Он приблизился к лежащему, наклонился к нему.
– Эй, узник, о чём это ты говоришь? Я что, убил тебя?
– Да.
– Но как же это… Постой, постой… Эй, узник, не умирай! Не умирай, говорю я тебе, скотина! Слышишь? Можешь называть меня тюремщиком, только не умирай.
Узник больше не отвечал. Он так и лежал с накрытой руками головой. На запястьях его уже прорастали и расцветали синяками красные пятна от ударов.
Приход ангела всегда сопровождался этим звуком – будто песок шуршит и скрипит между вдруг проснувшимися ожившими камнями. Будто кто-то ступает по этому песку и бубнит что-то себе под нос. Будто следом за путником ползут по песку десяток-другой самых разных змей – то ли привлечённых произносимым заклятием, то ли запахом добычи. И наконец, следом за змеями два человека катят бочку, наполненную камнями. Видимо, этот последний звук – бочки – возникал, когда стена за спиной ангела снова смыкалась, как смыкается вода вслед за телом человека, выбравшегося на берег (если он живой) или выброшенного на этот берег (если тело мертво). Вот и сейчас все эти звуки отшумели и истаяли, словно ангел родился непосредственно из них, из этих звуков, а не вышел из стены. Надзиратель, давно привыкший к подобным появлениям, тем не менее вздрогнул и растерянно отступил к двери, закрывая сыну, который во все глаза смотрел на происходящее, сцену с этим самым происходящим.
– Ангел! – простонал он с такой болью, словно это его, а не узника минуту назад избили до полусмерти. – Ангел, ты пришёл за ним?
Ангел оторвал взгляд от лежащего тела, молча уставился на надзирателя.
Крупное лицо его было красиво, но совсем не ангельской, а какой-то мужицкой, брутальной, красотой. Длинные чёрные волосы (странно, ведь у ангела волосы должны быть светлые, золотистые) будто мокрые спадали на плечи густыми прядями и поблёскивали в тусклом свете рано проступившей сединой. Чёрные глаза его смотрели прямо и твёрдо, но как-то будто бессмысленно или с бесконечной усталостью от всего. За спиной чуть колыхались при каждом движении большие, белые с чёрным, крылья. Руки, сложенные на груди и серое (почему, интересно, серое?) длинное одеяние довершали картину чего-то строгого и безмолвного как вечность.