Укрощение красного коня - стр. 15

Тот был один. Поднял голову от стола. И Зайцев сразу заметил мгновенное изменение, что-то вроде легкого паралича, тотчас сковавшего лицо в приветливой гримасе. Коптельцев был явно не рад его видеть.

Зайцев без приглашения уселся напротив. Просиял в сторону шефа. Со стороны могло казаться, что беседуют добрые товарищи.

Коптельцев выслушал, бросил на стол карандаш.

– Ты что, Вася, спятил? У нас и так нехватка кадров повсеместно.

Их взаимный тон мог обмануть постороннего, но друг друга они обмануть не могли. Глазки Коптельцева, подпертые жирными щеками, щурились недобро и испуганно. «Как на бешеную собаку смотрит, – холодно думал Зайцев, наблюдая. – Пришиб бы от страха. Да кого-то он боится еще больше». Рот его при этом выговаривал какую-то служебную белиберду:

– Ввиду того что… разнарядка… в соответствии с использованием человеко-часов…

Слова прыскали из него легко, как из-под клавиш бойкой машинистки. И такие же казенные, положенные, протокольные.

Теперь Коптельцев уже не был загадкой, как тогда в 1929-м, когда его «вдруг» назначили начальником Ленинградского уголовного розыска. Вернее, перевели. Из ленинградского же ГПУ. Угрозыск тогда трясло. Прежний начальник, Леонид Петржак, покончил с собой. Но трясло не от этого. Покончил Леонид Станиславович, потому что проворовался. Нечего в угрозыске воровать, кроме промокашек? Ошибка. А склад улик? А склад изъятых материальных ценностей? К рукам Петржака прилипло, должно быть, немало, раз он сам понял: не выкрутится. Зайцев догадывался: воровал-то поди не один, делился. И делился хорошо так. С важными людьми. Раз понял: живым не уйти.

А шуму тогда в городе из-за этого было много.

Тогда Коптельцев на всех произвел вполне сносное впечатление. Дурачки. На его послужной список смотреть надо было – тогда. Коптельцев десять лет отслужил в ГПУ. Укоренился. А отчего его вдруг перебросили на угрозыск, через год и выяснилось: угрозыск влили в ГПУ. То, что при царизме называли «тайной полицией», «гороховыми пальто», подмяло под себя честный уголовный сыск. Отныне не было в Ленинграде уголовки – все теперь могло стать «политикой». Украл – контрреволюция, убил – террор, обжулил – вредитель. Не было больше преступника, которого нельзя было бы сделать врагом народа.

«Пришиб бы тебя, пришиб», – читалось на лице Коптельцева. Да зуб неймет.

И Зайцев смотрел в ответ единственно возможным в такой ситуации взглядом – открытым и ясным взглядом комсомольского дурака.

Выделить кадр Коптельцев все же отказался наотрез.

– Нет так нет, – мирно согласился Зайцев, вставая. Задвинул стул.