Удушье - стр. 34
Это я потопил «Титаник».
Это я убил Кеннеди.
Это я начал Вторую мировую войну. Я изобрел атомную бомбу.
Вирус СПИДа? Прошу прощения, моих рук дело.
Лучший способ справляться с такими, как Ева, – переключить их внимание на что-то другое. Надо их как-то отвлечь: заговорить о погоде, или о том, что сегодня было на обед, или о том, как им идет эта прическа.
Можно предположить, что именно так мужчины, которые знали Еву, справлялись с ее враждебностью. Отвлекали ее. Не пытались ничего доказать. Избегали любых конфронтаций. Уходили и не возвращались.
Большинство людей именно так и живут. Смотрят телевизор. Курят дурь. Накачиваются лекарствами. Отвлекают себя всеми возможными способами. Отрекаются. Уходят.
Она вся подается вперед, палец, направленный на меня, дрожит.
Да ебись все конем.
Ей жить-то осталось – всего ничего.
И я говорю:
– Да, Ева. Я тебя пялил при всяком удобном случае, – говорю я и зеваю. – Только и думал о том, как бы засунуть в тебя свою штуку.
Это называется психодрама. Но с тем же успехом это можно назвать еще одним способом утилизации бабушек.
Она опускает руку и откидывается на спинку своей инвалидной коляски.
– Наконец-то ты это признал, – говорит она.
– Ну да, – говорю я. – Ты, сестренка, такая вся аппетитная, где уж тут устоять.
Она смотрит на темное пятно на линолеуме и говорит:
– Он все же признался. После стольких лет.
Это называется терапия при помощи ролевых игр, но Ева не знает, что все это – понарошку.
Она поднимает глаза и смотрит на меня:
– И тебе не стыдно?
Ну, я так думаю, если Иисус умер за мои грехи, я в состоянии взять на себя пару-тройку чужих грехов. Каждому выпадает возможность побыть козлом отпущения. Принять на себя вину.
Мученичество святого Меня.
Чужие грехи лежат у меня на плечах тяжким грузом.
– Ева, – говорю я. – Сестренка, солнышко, красавица, любовь всей моей жизни, конечно, мне стыдно. Я был такой скотиной, – говорю я и смотрю на часы. – Просто ты так меня возбуждала, что я терял голову.
Как будто мне больше всех надо. Ева таращится на меня своими выпученными гипертиреозными глазами, и одинокая слезинка стекает по ее напудренной сморщенной щеке.
Я смотрю в потолок и говорю:
– Ладно, я сделал больно твоей пи-пи, но это было восемьдесят лет назад. Так что забудь об этом и живи дальше.
Она закрывает лицо руками – своими жуткими руками, похожими на скрюченные древесные корни или на высохшие морковки.
– О Колин, – бормочет она. – О Колин.
Потом она убирает руки, и ее щеки мокры от слез.
– О Колин, – шепчет она. – Я прощаю тебя. – Она роняет голову на грудь, и шмыгает носом, и пытается вытереть слезы краешком своего слюнявчика.