Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - стр. 24
По коридору бежал реаниматолог. У него на лбу словно светилось табло: “К бою!”
Я поднялся, желая помочь, он бросил на меня взгляд, не требующий пояснений, а на табло высветились другие слова: “А ты посиди тут”.
Пациент… Его состояние было слишком тяжелым, я бы не сумел помочь, а только помешал бы, поэтому стал ждать следующую машину, другого пациента.
11 часов,
внизу
Малыш Юго, четыре года, метис, в каждой руке по фигурке динозавра. Он съел таблетку “Ариэля”, маленький кубик, который, намокнув, разваливается в руках. Мать обезумела от волнения:
– Он совсем немного в рот засунул, я все вытащила, все промыла водой…
Я спросил, развеселившись:
– Он пузыри пускает?
Мать, приняв все за чистую монету (ведь мать – это все-таки мать), испуганно ответила:
– Пока нет.
– Марка моющего средства?
– “Ариэль”.
– А! Который делает белое еще белее…
Одна из моих сестер – чернокожая: родители удочерили ее, когда мне было четыре года. Так что я считаю себя вправе шутить, как принято в этом сообществе.
Я посоветовался с шефом Покахонтас.
– Отпусти их домой.
– Но ведь нужно что-то сделать…
– Заставь его выпить побольше воды, – шутливым тоном ответила она.
(Мне очень хотелось спросить ее, следует ли, влив в малыша воду, трясти его вниз головой, пока не закончится программа “30 градусов, деликатная стирка”. Однако у нее был пациент с ОНМК[12], а она становится очень раздражительной, когда спасает чью-то жизнь.)
Я вернулся в бокс, по-прежнему в радостном настроении:
– Ну что? Пузырей все еще нет?
Мать испуганно ответила:
– Я внимательно смотрела, но нет, никаких пузырей. Доктор, это хороший признак?
Мать – это так прекрасно!
Полдень,
внизу
Мимо шла Бланш. У меня было только два пациента, и я ждал, когда пришлют результаты анализов третьего. Перед входом в “скорую” мы покурили пять минут, потом выпили бескофеиновой бурды.
– И что все это значит? Ты рассказывал ей о нас?
– Не о нас. – Я растопырил руки, словно охватывая здание целиком. – Обо всем этом. И вот как я до этого додумался: вспомнил про мадам Орфей.
– Мадам Орфей?
Было холодно, мы прыгали с ножки на ножку, чтобы не дрожать. Ненавижу зиму.
– В прошлом году, помнишь, я стажировался в паллиативном лечении. В отделении я познакомился с мадам Орфей, писательницей. Она сочиняла романы, эссе, сценарии драм и боевиков. Она каждый день навещала больную подругу. Последняя стадия. Мадам Орфей помогала подруге тем, что умела делать лучше всего: она ей писала. Про новости, погоду, планету, которая крутится у людей под ногами. Описывала толпу на улице, лица, толстые животы, полуголых мужиков с татуировками, манифестантов, старушек, которые поливают цветы на балконе и кормят кошек. Она рассказывала о женщинах в юбках и женщинах в строгих костюмах, о беременных, о жизни внутри другой жизни, о детях и о мороженом, тающем у них во рту. Она говорила о ярко-желтом цвете лимонов, о бледно-зеленой мякоти вокруг гладкой косточки авокадо, о голубизне неба.