Труды по россиеведению. Выпуск 2 - стр. 64

, а не классового врага, не «низшей» расы (по-русски: «жидов», «хачей», «азе-ров», «черножопых» и т.д.), не политического оппонента или конкурента по бизнесу). И эхом этого нового голоса явился «Доктор Живаго» (все то, что породила Революция, в целом находилось под спудом и ждало своего часа; вскоре он настанет…).

Заметьте: я перескочил с одних рельсов на другие. Вместо попыток понять советскую историю и ответить на вопрос, почему власть приватизировала Великую Отечественную войну, разговор пошел о «стишках». Но ведь это очевидно: русская литература есть квинтэссенция русской истории, так сказать, ее «продолжение другими средствами». Иначе говоря, это идеалтипическое выражение отечественной истории, ее эхо. Которое само порождает новые исторические смыслы, человеческие типы, социальные ситуации…

Хорошо известно: наша классическая литература «уложилась» в сто лет (немало!). От романа «Евгений Онегин» (20–30-е годы XIX в.) до романа «Клим Самгин» (20–30-е годы ХХ в.). И все в ней: о бремени человеческого существования, о «невозможности» быть человеком, о «лишности» всякого человека на Руси. И КР-1 это подтвердил, закрепил конституционно и залил кровавой (не сургучной) печатью (еще в 1918 г. появилась новая социально-правовая категория «лишенцы»; точнее: бесправно-расстрельная категория; так «лишние люди» стали «лишенцами»; так из гениальных прозрений, тоски и любви умнейших русских родился режим людоедства – а ведь действительно лишних надо съесть; так, кстати, из немецкой классической и постклассической философии – от Фихте до Ницше, тоже сто лет! – выползло схожее с нашим национал-социалистическое чудовище). Казалось бы: «Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло, / Все голодной тоскою изглодано…» (ведь о том, что в «катакомбах» шла спасающая и спасительная работа, знало лишь абсолютнейшее меньшинство…).

И вот – «Доктор Живаго». Этот текст и ХХ съезд (о нем мы еще скажем) в самом прямом смысле слова вдохнули в нас жизнь (то, что Мыкита скоро будет соучаствовать в убийстве Бориса Леонидовича, есть символический (но не для Б.Л.) пролог КР-2). Главное в «Докторе…» не литература (она, как всегда у этого человека, гениальна и непревзойденна; интонации и ритм прозы и стихов единственные в мировом искусстве; и чего уж вообще никогда ни у кого не было (кроме Пушкина) – атмосфера, и материальная, и духовная одновременно, – подобно кванту, и «материя» и «волна», – которая будто бы «заключена» в тексте, окутывает его, располагается между слов, букв, на полях, которая, как паузы у актеров, – важнейшее из того, что они могут сказать (внешне, слухово – не сказать); и эта атмосфера в процессе чтения вырывается из текста, межтекстья белых островков и побережий страниц и заполняет то пространство, в котором ты существуешь; зимой 70-го, в студенческие каникулы, я получил на пару дней «Доктора» – переплетенный, зачитанный, третьей копии, на папиросной бумаге «самиздат»; чтенье шло поначалу тяжело, трудно, но в какой-то момент, не помню, в какой, все вокруг меня и во мне мгновенно изменилось: горячая волна изнутри, сверху, снизу пошла, накрыла, убежала и вернулась вновь; так продолжалось два дня, пока я читал; на третий день родители приехали из дома отдыха и, войдя в дом, заголосили: «Как ты здесь, ведь такой же мороз?» – оказалось, какая-то авария в теплоснабжении, квартира несколько дней не отапливается, температура чуть выше нуля; я – избалованный и часто болевший тогда простудами–ангинами, изнеженный заботами семьи, не заметил всего этого; я жил атмосферой и в атмосфере «Живаго»; моя жизнь навсегда была решена…), но – христианство. И вот в каком смысле.