Трудный путь к диалогу - стр. 39
Бывали, правда, люди, которые, отказавшись от веры в высший источник этики, все же отдавали свои силы, свои дарования и даже жизнь «на благо народа». Но ведь они сохранили безотчетную веру в те ценности, которые впитали с молоком матери из христианской традиции. Вера Фигнер постоянно читала Евангелие, а Желябов на суде заявил, что, хотя и порвал с Православием, верит в завет Иисуса Христа «бороться за правду, за права угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать». Вспомним также, что большинство русских демократов-шестидесятников вышло из семинарий и священнических семей.
Но связь с религиозной традицией, при сознательном ее отрицании, рано или поздно слабеет и выветривается. Возникает роковой вакуум, в который всегда готовы хлынуть черные потоки. Итог же получается самый плачевный.
Наркотики были известны уже в первобытном обществе, а возраст виноделия насчитывает несколько тысяч лет; но только духовный вакуум XX века превратил пьянство и наркоманию в национальное бедствие у нас и во многих других странах. Это красноречивый признак того, что человечество переживает тяжкий кризис. Оно обокрало себя, оторвалось от вечных источников, которые тысячелетиями питали его духовное развитие.
Но разве не вдохновляли человека иные, нерелигиозные формы веры? Вера в человека, в науку, в прогресс, вера в непогрешимость мудрых вождей. Однако такие формы веры рано или поздно оказывались не чем иным, как идолопоклонством. Они рушились, нередко погребая под развалинами своих приверженцев.
Только вера в высший смысл жизни, высшую цель бытия, в объективный характер этических требований, иными словами, вера религиозная, составляла на всем протяжении истории корневую опору нравственности и источник культурного творчества. Такая вера и есть источник познания добра и зла.
Разумеется, неверно было бы утверждать, будто люди религиозные всегда соответствовали начертанному перед ними идеалу. Однако идеал был, будил совесть‚ постоянно напоминал о себе. Пушкинский Борис Годунов мучился, сознавая тяжесть содеянного им; даже Ивана Грозного порой посещали приступы раскаяния. И трудно ему было спорить с обличавшим его митрополитом Филиппом. Но представим себе на их месте кого-нибудь из опричников Гиммлера или Берии. У них-то проблем, наверно, уже не было.
Любой историк, занимающийся социальными вопросами, хорошо знает, что сто лет назад преступление, особенно тяжкое, было в России событием чрезвычайным. А сегодня? Едва ли тут нужны комментарии.
А откуда же, скажут тогда, зло, творившееся во имя самой религии, откуда нетерпимость, фанатизм, преследование инакомыслящих? Я не буду и не могу говорить за мусульман, индуистов или сикхов. Но все же отмечу, что и в их среде подобные эксцессы не были продиктованы требованиями самой веры. Напротив, они явились ярким примером измены религиозным заповедям, доказательством того, что человеческие души еще не были преображены религией. Но эти измены не составляют основного фона религиозной истории Востока. Напомню хотя бы о терпимости и гуманности ряда средневековых исламских халифатов, где находили убежище люди, гонимые в Европе.