Трудный путь к диалогу - стр. 38

Когда войска союзников, вступив в Дахау, осматривали лагерь смерти, солдаты были поражены невероятным зрелищем. На крематории, где эсэсовцы жгли тела замученных и убитых, торчал шест со скворечником. Кто-то из палачей, оказывается, трогательно позаботился о птичках.

Трудно найти другой столь гротескно-абсурдный символ раздвоенности человека. Но это лишь крайний случай. Мы сталкиваемся с противоречиями в людских мыслях, чувствах и поступках на каждом шагу.

Только в романе Булгакова Иешуа Га-Ноцри называет всех «добрыми людьми». У реального, евангельского Христа мы не найдем такой розовой оценки человеческой природы. Однажды он даже называет людей «родом неверным и развращенным». Христос говорит о необходимости «заповедей», т. е. о том, что дано людям свыше, а не вытекает из их существа естественным образом. Ведь если бы добро господствовало в нашей натуре, если бы оно было бы столь же непроизвольным, как дыхание, зачем бы понадобились «заповеди»?

Говоря о религиозных заповедях, Владимир Тендряков писал: «Нелепо доказывать, что убийство – недопустимый поступок, что заведомое лжесвидетельство – дурно, что жить в любви к ближнему – хорошо. Эти немудреные истины и без всяких доказательств знает любой и каждый с раннего детства на опыте своей жизни». Тем самым писатель хотел сказать, что принципы религиозной этики самоочевидны и присущи человеку. Но мы уже убедились, что не раз эти «немудреные истины», если у них исчезало обоснование, объявлялись свалкой «ненужных вещей».

Могут возразить: практика показала, что гуманные общества преуспевают больше, чем общества, где моральные нормы нарушены. В какой-то мере это верно. Но ведь известно и другое. Известно, что и тираны, и преступники часто имели успех. Разве не бывало, что деспотические империи одерживали победы?

Повторяю, если этика строится только на человеке как «мере всех вещей», если она есть изобретение относительное и переменчивое, что мешает людям принять волчьи законы? Релятивируя нравственность, мы открываем простор для звериной борьбы за существование, для «войны всех против всех», для безграничного властолюбия, которое не остановится перед пирамидами из черепов и превращением целых народов в «лагерную пыль»…

Вся суть именно в том вопросе, который был поставлен Швейцером: можно ли считать нравственный миропорядок столь же объективным и незыблемым, как миропорядок космический? Или же различие добра и зла – нечто вполне условное?

Владимир Тендряков, как и многие другие, склонялся к мысли, что моральные законы есть и они принадлежат к сфере социальной. Но ведь социум складывается из личностей, из личных воль. И социумы бывают разные. Если мы говорим, что угнетение рабочего класса, о котором писал Маркс, «казарменный социализм» Сталина или нацистский порядок – историческое зло, то мы все равно даем оценку с какой-то высшей этической позиции, а не просто с социальной. Когда мы осуждаем угнетение как зло, мы сознательно делаем нравственный выбор, становимся на сторону страдающих. А ведь возможен и другой подход, исходящий из права сильного, из права победителя. Для тех, кто видит в человеке лишь эфемерный продукт природы, после которого не останется ничего, кроме «лопуха на могиле», как выражался Ф. М. Достоевский, забота о страждущих, нравственные заповеди – поистине «ненужные вещи», старый хлам.