Тринадцать этажей - стр. 32

Но это же какая-то ерунда, право! Он собирался устроить так называемый «показательный ужин»: это когда он ужинал один, одетый с иголочки, сногсшибательный, для того чтобы напомнить могущественным и влиятельным о том, какой у него хороший вкус. В конце концов, он Жезуш Кандиду, и его внешний облик сам по себе уже является произведением искусства. Однако, выглянув в окно на окружающий мир, такой блеклый и бесцветный после вибрирующих жизненной силой красок, с которыми он только что имел дело, Жезуш почувствовал, что ему абсолютно не важно, как он выглядит. Он торопливо поужинал, не обращая внимания на остальных посетителей «Гавроша», после чего сразу же вернулся домой.

Жезуш находился у себя в квартире. Казалось, она была нарисована по памяти, набросок, раскрашенный теми самими яркими красками, которые так пленили его воображение. Он понимал, что спит, однако это его нисколько не беспокоило, и он полностью отдался захлестнувшему его ласковому спокойствию.

«Вот это, – услышал он свои мысли, – это и есть дом».

Тук-тук.

Кто-то стучал в дверь. По сравнению с легкими тонкими мазками, изображающими остальную квартиру, прихожая была неясной и смазанной, словно ее намалевали старой кисточкой, обмакнутой в красный кадмий.

Тук-тук-тук.

Кто-то хотел войти.

Звуки стали настойчивее, агрессивнее. Жезуш взялся за ручку, и дверь воспламенилась, взорвавшись ярким отвратительным огнем. Он ощутил жар. Дверь обуглилась, линии, изображавшие ее, растрескались, сочные краски уступили место черной копоти. Ему снилось, что пламя распространялось по квартире и он чувствует запах горящей древесины. Но это был не приятный запах камина или костра, а жуткое зловоние, источаемое всем тем, что он знал, превращающимся в пепел и выжженную землю. Теперь полыхало уже повсюду, весь мир Жезуша был охвачен пожаром: все, что он так хладнокровно оценил и расставил по местам, поглотила волна невосполнимой утраты. Он чувствовал, как неумолимое пламя подбирается к нему, пожирая мягкие ткани и разрушая кости. Однако глаза его, пойманные в ловушку, безумно уставились на фигуру, медленно проходящую там, где когда-то была дверь. Боль была терпимой только потому, что не принадлежала ему. Она жила во сне, и ему оставалось только терпеть в надежде проснуться.

Тем временем фигура приближалась, и он увидел, что у нее лицо женщины с картины. Оно было перекошенное и искаженное, такое же, как на холсте, то же самое хаотичное смешение завитков и сердитых красок. Женщина была в платье защитного цвета, и она горела, жадно, отчаянно стремясь поглотить и полностью уничтожить все, к чему она прикасалась огнем, из которого состояла ее плоть.