Трилогия Мёрдстоуна - стр. 25

Но сидел неподвижно в кресле он сейчас не из-за всего этого, а потому, что сновидение никуда не пропало. И застряло оно не в обычной памяти. Стоило самую малость сосредоточиться – да хоть бы просто глаза в сторону скосить – и оно возникало снова, в точнейшей последовательности и ярчайших подробностях. Голос, картинки, чуждые, но понятные письмена – все прочно обосновалось в том разделе его разума, куда он сам до сих пор не заглядывал. Разделе, про существование которого он даже не подозревал. Филип помнил, как еще во сне понимал, что оно так и будет – но само это осознание было частицей сна, так что… Тут мысль обрывалась.

Филип снова посмотрел на свой сон. Это было не труднее, чем щелкнуть мышкой. И вот они – стремительная рука и спешащие вдогонку чернила Покета Доброчеста. Тихий сипловатый голос. Щелк. Исчезли. Щелк. Вернулись.

Господи.

Возможно ли, гадал Филип, сделаться законченным шизофреником за пять минут, даже меньше, во время невинного послеполуденного сна в майский день? Если да, то как-то совсем нечестно получается. Уж верно, должны быть какие-то предупреждения, постепенное нарастание: загадочный голос из шкафчика в ванной, мимолетное появление архангела в «Теско»[6], в таком вот роде.

Однако он не чувствовал в себе никакого безумия. Напротив. Знал, кто он такой и где находится, хотя, если подумать, не помнил, каким образом попал от Кровопивцев назад в дом. Но знал, например, что те штуки, которыми заканчиваются его ноги, называются ступнями и что, буде ему захочется ими пошевелить, они пошевелятся. Так и вышло. Знал, что при желании может пойти на кухню за чашкой чая и не заблудиться по дороге. Вот и пошел.

Тут его вдруг осенила новая мысль: возможно, если как следует сосредоточиться на чем-то другом, Покет, Морл и вся компания выветрятся из головы. Так что он вынес чай во двор, поставил на столбик у ворот, скрутил сигарету и попытался погрузиться в знакомый, но вечно меняющийся вид.

Курган Овечий нос был все еще очерчен золотом, но Бежевый мямля уже подернулся фиолетово-баклажанной тенью. В долине заблеяла было овца, но тут же и передумала. Запоздалые грачи влачились по вечернему небу, превратившемуся сейчас в подобие синей портьеры с фестонами тюлевых янтарных облаков. Филип глотнул чая, затянулся сладким дымом, а потом осторожно позволил мыслям скользнуть в сторону. Щелк.

Ох, черт, огнельты! Адова пропасть, ну и страхолюдины! Щелк. Ну же, щелк, щелк!

Исчезли. Господи!

На лбу у Филипа проступила испарина. Страх был столь же физиологическим, как и потребность помочиться. Он вернулся в коттедж.