Три шершавых языка - стр. 9
Разговаривал он с небольшим финским акцентом и даже часто переходил на финский язык, когда хотел обескуражить собеседника. А если собеседник злил его, то четким спокойным голосом, говорил о том, какое наслаждение он возымеет расправляясь с ним. При этом он раздавливал его взглядом. В общем любил он мягкость своей речи и силу своего взгляда, ведь и вправду, зачем показывать свою раздраженность. Но когда все же доходило до драки, то свою жестокую, даже для детей расправу он заканчивал длинным поучительным монологом, слишком заумными для невеликовозрастного подростка.
В одежде он из кожи вон лез чтобы выделиться, возможно даже не стой целью чтобы не быть похожим на других или из-за презрения к форме, а скорее ему просто нравилось раздражать своей свободой и независимостью окружающих, как однокашников так и преподавателей. Он рвал дыры на коленях, протирал бахрому, любил браслеты и цепочки. Однажды он даже перевел картинку с черепами и автоматами какой-то deth-metall группы на спину своей куртки, но продержалось это до второй-третьей стирки и приличного визга со стороны старшего воспитателя, разлившего свое негодование на всех без исключения. Объявить конкретного виновника торжества он не отважился.
Курил он постоянно и с тем же пафосом, каким это делают голливудские герои времен дикого запада. Для него словно и не существовало запретов, несмотря на самую жесточайшую борьбу с курением в детском доме. Каким-то загадочным образом, но на глаза взрослым с сигаретами в зубах он ни разу не попадался. Непонятно было вообще где он их доставал. Но все же шлейф табака постоянно витал после него, где угодно, где не стоило бы. Вместе с тем, странный запах сопровождал его повсеместно и учуяв его, почему-то в голове всплывал образ загорающихся спичек. Хотя он и вправду любил пользоваться спичками, именно теми, что легко зажигались щелчком ногтя, но такие были исчезающей редкостью, потому он все чаще пользовался зажигалкой. Настоящая бензиновая Zippo в последствии стала его самой любимой игрушкой. Вечером когда все уже ложились он садился у окна, курил в форточку и щелкая крышкой зажигалки глядел задумчиво на улицу. Когда шел дождь с окна его было вообще невозможно оторвать. Он и был тем, кто все начинал первый, будь это первая сигарета, первый косяк, первая бутылка пива, первый кто бесцеремонно хватает за большую свежевыросшую девичью грудь самой обсуждаемой воспитанки.
О его матери ничего не удалось узнать, словно ее и не было вовсе. Но она все-таки была, и почему-то это было табу для всех. Зато про отца кое-что все-таки стало известно. Некогда известный в широких кругах спортсмен по боевым единоборствам, он перечеркнул свою карьеру женившись, и вслед, обзаведясь потомством, но не сказать что он сильно тосковал по спортивной жизни. К тому времени ему тридцатидвухлетнему куску мяса до смерти надоело мутызгать своих давно знакомых оппонентов, а тем более молодежь все сильнее подпирала, параллельно отнимая у него и здоровье и уверенность в будущем. Потому это решение для него оказалось легким и логичным. Поработав на нескольких предприятиях и в строительных организациях, он глубоко убедился, что нет для него хуже жизни, чем на службе кому-либо еще кроме себя. А тем более выползать из постели каждый день в ранний час и словно рабу, вопреки своему желанию, тащиться на рабочее место. Кое-как он получил копеечное место в спортивном клубе, где вел секцию по единоборствам, там же и тренировал с пятикратными нагрузками своего единственного сына, припоминая свой собственный жизненный опыт. Озаботясь давящим на душу недостатком денег, он начал заниматься распространением не самых законных препаратов для самых успешных спортсменов. Случилось невероятное, кто-то откинул лапки прямо во время соревнований, благодаря его фармакологии, после чего он сел всерьез и на долго. Разумеется у Курта были еще кое-какие родственники, но нет, он оказался здесь и навещать его никто отнюдь не спешил.