Три робких касания - стр. 4
– При приложении, – я нервно выдохнула, – механического напряжения возникает… Н-не знаю, что это.
– Поляризация, – бросил он безучастно. – Вы меня видите?
– В-вас? – конечно же, нет, но так нельзя. Я столько лет врала людям, столько лет делала вид, что достойна быть с ними на равных, столько раз отвечала, а теперь молчу.
– Вы веда.
Веда.
Ни ведьма, ни гадалка, ни слепая – веда! Это глупое деревенское словечко, ух, хуже пощечины. Назвал бы слепой, но веда… там – правда, а веда! Какая же я веда?
– Я учу детей арифметике, господин, – пропустила я сквозь зубы.
– Чудно, – его улыбка растянулась гнусным оскалом. – Я, признаюсь честно, ожидал другого.
– И чего же вы ждали? – Мне сделалось нехорошо.
– Удручённую летами монахиню, которая выгонит меня, не позволив и рта раскрыть, – он шутит? – А вы…
– Слепа? – незачем скрывать. Незачем играть. Вот тебе в лоб, чернокнижник.
– Приветливы. Ну, если сравнивать со старыми монахинями. Вы же не станете изгонять меня солнечным кругом, святой водой или ликом Светлейшего?
– А если вежливо попросить вас выйти, вы не послушаете?
– Как знать, – он снова улыбнулся, и мне снова сделалось душно. Окошко, что ли открыть?
– В таком случае, я могу треснуть вас книгой, – боже, во что я ввязываюсь? От таких людей надо бежать. «От тебя тоже, милая», – глумилось страшное. Нет. Нет. Нет, нет, нет. – К-которой?
– А можно выбрать?
– Пожалуйста, – я развела руками. – Так какой?
– Бестиарием.
***
Я усадила кошку на колени. Поезд задыхался, но ехал, дрожал и скрипел всем, чем только мог. У меня промокли ноги, по колготкам, чувствую, расползлись холодные пятна. Я гладила Вельку, стряхивая мокрые капельки. Она послушная. Моя хорошая. Я поймала Вельку, когда та была совсем котёнком, а я подростком. Кто-то катил тележку по вагону. Позади меня сидели притихшие студенты, за окном пронёсся другой состав. Я просто приду и просто отдам. Кошка мурчала. Если станет совсем невыносимо, я уеду из города, матушка примет, скину эти чёртовы блузки с корсетами, скину улыбку. С каждым осенним днём в этом городе, во мне становится всё меньше меня. Я сливаюсь с карильдской публикой, будто всегда её частью была. Ещё одна модница. На губы багрянцем падают помады с Эфировой улочки. Смуглые плечи кутают шарфы, свитера. Мне самой хочется быть частью этой осени: плыть по туманам и дождям дымчатым кружевом, искриться вместе с листьями, то золотом горя, то пурпуром… купаться в жемчуге вечерних туч. Но поезд прибыл. Конечная.
***
В первые дни после нашего разговора я была совершенно уверена – его выгонят. Что может быть проще? Кто-нибудь. Вот-вот. Ещё день. Матушка? А может старая Иона? Выпрут-выпрут, несомненно. Но время шло, за окнами медленно выцветало летнее тепло, а человек из Карильда не спешил уходить. Он ел нашу еду, пользовался архивами, бродил по храму, бывало – пропадал на день, но вскоре возвращался. Он стал нашей чёртовой тенью. В божьем доме поселился чернокнижник! Дети его боялись, тётки, вроде Ионы, не замечали, обходили дальними коридорами, в глаза не смотрели, рисовали благословенные круги. А я, к своему стыду, так и не решилась спросить у матушки – почему. Почему ему дозволили остаться? Почему он выбрал переводчиком именно меня? Узелковым древним – владело человек семь, а то и больше. Возможно, я была лучшей. Возможно, кто-то добрый присоветовал. Не знаю. Языки всегда давались мне легко.