Три робких касания - стр. 3

***

В тот вечер мне всё же удалось закончить перевод. Человек на лестнице замер у моей двери, кажется, выругался, и оправился обратно. К ужину я не спускалась, и потому узнала всё последней. Когда матушка постучалась ко мне, приведя за собой незнакомца. Привела и оставила. «А перевод хороший вышел», – добавила матушка. Я только кивнула в ответ и встала, нервно теребя тесёмки с рукава.

– Вы искали меня, господин? Виррин? – бросила я наугад. Сёстры шептались о неком Виррине Оде, ученом-чернокнижнике из самого Карильда. И вот зачем я ему?

В моей памяти ещё не истёрлись прошлые Велькины краски: холодное окно, белое от ветра; подполье, шебуршащее мышами. Кошка сидела в углу у шкафа и что-то вынюхивала. Здесь темно, всё пришлое, не моё – истончается и уходит: стихает ветер, смолкают мыши, приходит незнакомец с тростью, высокомерный, невидимый – голос из темноты. Мне не хочется, нет, не хочется влезать к нему в голову, смотреть его глазами. Мама говорила, так видят духи, но я не верю. Я это я. И мне до дрожи хочется узнать, какой он.

От незнакомца разило алым, холодным жаром, он пах металлом и пылью наших старинных книг. Как он выглядит на самом деле? Низок, высок? Какого цвета его одежды, волосы? Я слышала только голос и стук металлической трости. Тук.

– Галвин, сударыня, – произнес невидимый гость. – Я не Виррин Од, именуемый Всеведущим, я его ученик, – такой надменности можно только позавидовать. Подмастерье чернокнижника, нашёл, чем гордиться. – А вы должно быть Анна?

– Да.

Я заглянула. Ох, боже. Вот мои кудри чёрные-чёрные – он смотрит, не верит. Это редкость, такие кудри. И кожа слишком смуглая, темнее, куда темнее, чем у него. И платье моё ему кажется бестолковым, не такие платье мне носить следует. А руки у него бледные, длинные тонкие пальцы, светлые волоски и край черного широкого рукава. Он в мантии, в настоящей мантии. И волосы у него длинные, длиннее моих, светлые. Он заправляет прядь за ухо. Он высокий и худой. Галвин – ученик чернокнижника.

– Прекрасно. Можете прочесть? – он протянул мне что-то, слишком тяжёлое для книги, что-то обмотанное тонким пергаментом, что-то шершавое, продавленное рыхлыми словами-узелками.

Я кивнула, с трудом содрала плотно намотанную упаковку, измяла, порвала. Он всё смотрел, ни звука не обронил, лишь вздохнул скорбно так.

– Могу. Это зильский, правда?

Не шелохнулся! Ну, и пусть. Я долго-долго водила пальцами по узелкам: столбики и строчки. Зильский сам по себе язык странный, мёртвый. Много непонятных слов. Много слов, чьи смыслы давным-давно умерли.