Трем девушкам кануть - стр. 29
И в этот раз я и тазик выносил, и грелку менял… Потом после «Скорой» она задремала. Мы тоже уснули. Я, правда, в этой комнате, где все слышно, мало ли что, думаю… И правда… Половица по самой середине осела – ночник у меня горел – значит, кто-то вошел. Слышу – зашептали. Все про здоровье. Он ей: «Ладно, ладно, ты лучше спи. Я завтра приеду». Ну, еще там разное… Про любовь, про то, что все для него, что на все готова, и прочая любовная дребедень. Они ведь тоже ушлые, они про слышимость знали, щель в полу видели, так что как там их не разбирало, а лишнего не болтали. В этот раз он смылся очень быстро. Я еще удивился, видишь же, что больная, ну посиди, посторожи. Неужели тебе только одно надо? А мог бы ей и подстирать, у нас водопровод на улице, а у Мани все полотенца грязные были в углу свалены. Но – нет! Пошуршали, пошуршали – и он исчез. А я, как дурак, лежу с открытыми глазами. Думаю… А ведь через ворота он не шел… Собака у меня дурная, но тявкнуть бы тявкнула и цепью бы гремнула… И тогда я вышел во двор.
Ворота закрыты, как я сделал в двенадцать ночи. Ты ж понимаешь, если бы Зина закрыла, это б иначе было. Но я сразу не придал этому значения. Манино окошко не светится, ладно, думаю, спи, дурочка. Пойду проверю, закрыл ли он за собой дверь в дом. Открыта. Не настежь, а так, как мы дверь прикрываем, когда хотим, чтоб не хлопнула. И тогда я к ней вошел. Верхняя мысль – замочу полотенца дождевой водой. У меня ее запас, целая вагонетка за уборной. Вошел – нехорошо пахнет в комнате, болезнью, болью, кислятиной. Я тихонько подошел к дивану – спит. Ну, я так думаю, спит, а ведь вижу все только при свете уличного фонаря, он косяком туда попадает. И тут такое на меня нашло! И ненависть, и любовь, и разобрало меня по мужской части, и обида, и страх, что Зина проснется и пойдет меня искать. Это ж, не дай бог, что было бы! Мне бы уйти на улицу, там опомниться, а я ж торчу в этой кислоте. Она мне уже вроде и нравится. Ну, я сел рядом и – было так, парень, было – стал ее целовать. И другое тоже пришло, мне только хотелось, чтоб она чуть-чуть проснулась, я же не больной, не ненормальный, чтоб пользоваться спящей… Трясу ее, сам трясусь… А она головенкой туда-сюда, туда-сюда и ни в какую. Я ее даже по щекам хлестанул – без разницы. Ну и кончилось у меня все, стыд на меня нашел, она, думаю, только-только угомонилась после боли, после этого чертова Лоди, а тут я со штанами, подлюка, вожусь, как какой малолетка. Прикрыл ее, взял грязное и ушел. Иду по двору к вагонетке и жить мне не хочется, потому что я сам себе такой противный, ничего в себе, кроме дерьма, не вижу. Не дай бог никому такое, парень. Это хуже смерти, когда ты сам себе уже не человек. И вот тут я учуял – что-то во дворе не так. Мне ведь после затхлости в комнате воздух во дворе сладким показался, а тут улавливаю – кто-то поломал ветки. В разломе свежая ветка сильно пахнет. Я решил – пацанва. Шла по переулку и хулиганила. Смотрю дальше – и ветки покурочены, и разлом в заборе. Я сразу понял – Лодя. Шел он вором. Меня всего аж заколотило, ну, думаю, сволочь… Завтра же откажу Мане, пусть уматывается. Мне даже легко стало, я как бы из собственного дерьма выход нашел. Ну, я ветки за гвоздочек зацепил, чтоб не так заметно, белье в кадку бросил уже без мысли стирать. Пусть, мол, сама. А лучше пусть Лодя. Он придет, я его, суку, заставлю и забор починить, и белье постирать.