Тонкий лед - стр. 30
Смирение – величайшая христианская добродетель, однако некоторым монахам, похоже, требуется нечто большее, чем плен, чтобы осознать это. Конрад с Фредегандом довольно быстро смирились со своей участью и проводили время в работе и молитвах, не оставляя надежды когда-нибудь возвратиться под сень монастырских стен, а пока же перенося свое пленение довольно-таки спокойно. Лука имел иное мнение: ему казалось, что подчиняться северянам зазорно, и он делал это каждый раз будто через силу, негодуя, что остальные не разделяют его убеждений. С молодыми монахами он связываться не стал, с давно живущими в поселении – тем более, от сарацина отплевывался, а вот к Мейнарду подошел сразу же, едва тот, выздоровев, приступил к работе вместе со всеми.
Луке хотелось бежать отсюда. Мейнард выслушал его горячий убедительный шепот и лишь молча покачал головой. Когда же брат взъярился, обвиняя Мейнарда в жестокосердии, тот возразил:
- Не принимай благоразумие за жестокость. Мы должны быть благоразумны.
- Умнее всего уйти, пока не выпал снег! – настаивал Лука. – Неужели тебя не гнетет мысль, что мы проведем остаток жизни среди этих нечестивцев?
- Среди них еще почетнее служить Господу. Разве нет?
- Кто бы говорил, - процедил монах, который еще в Англии Мейнарда не жаловал. Но там можно было не обращать внимания на его подколки, а здесь... здесь приходилось слушать.
Сайф тоже хмурился, когда речь заходила о Луке.
- Ты ведь не думаешь, что он решит уйти? – спросил как-то раз у Мейнарда сарацин. – Это ведь глупо, я предупреждал.
- Я говорил ему то же самое, и сделаю все, чтобы он не навлек на себя гнев вождя.
Мейнард исполнил свое обещание: он разговаривал с Лукой мягко и часто, как учил настоятель, и в конце концов добился обещания, что побега не будет. «Сейчас», - добавил мрачный Лука и с тех пор разговоров о бегстве не заводил, однако и спокойствия духа не обрел. Он решил, будто именно Мейнард виноват в том, что ничего не вышло, и, исчезни он, выдал бы его сразу, низведя на нет попытку освободиться. А потому Лука говорил с ним холодно и не упускал случая поддеть, когда никто не слышал. Северяне являлись для строптивого монаха людьми, недостойными слушать его речи. Мейнарду было все равно, лишь бы глупец выжил.
Он чувствовал себя ответственным за то, что Лука, Фрадаганд, Конрад и остальные, умершие по дороге, оказались тут или погибли: если бы не то, о чем не хотелось вспоминать, если бы не алое марево, застившее глаза, может, вождь бы не озлился так и не взял бы пленных. Их бросили бы там, и многие остались бы живы, а не упокоились в холодных водах моря и чужой земле. Или... вырезали бы их, как овец, но – вдруг бы пощадили? Мейнард никому не говорил об этом и даже почти не думал, просто знал, носил в глубине души, словно железную бусину на дне плошки. Он старался сделать так, чтоб им всем, оказавшимся тут, легче жилось, а потому за любую работу брался – лучше он ее сделает, чем кто-то еще; он вызывался и шел первым, когда дело того требовало, и даже рабы, жившие тут давно, начали поглядывать на него с уважением. Мейнард не выслуживался, не старался показать себя, не был слишком почтительным с северянами, не доносил, не просил ничего, он лишь работал, упорно, целыми днями, пока не валился без сил на узкую лавку и не засыпал – мгновенно и без сновидений. Эти провалы в небытие были для него самой лучшей наградой, о которой никто не ведал.