Темный инстинкт - стр. 70
– Эта машина не моя! – вдруг крикнул Кравченко, высовываясь из окна. Крикнул, сам себе удивившись, словно оправдывался перед этим безногим мальчишкой-алкоголиком в чем-то донельзя недостойном и грязном.
Но к зданию отдела милиции он подъехал уже совершенно прежним Вадимом Кравченко.
Он вышел из машины, включил сигнализацию – «клиф» пискнул придушенной крысой – и вразвалочку зашагал к дверям, украшенным черной доской с тусклой надписью: «Городской отдел внутренних дел».
Надо работать. Работа делает свободным. От всего.
А в отделе пахло катастрофическим авралом. Кравченко сразу же понял это и по растерянно-раздраженному лицу дежурного, восседавшего за древним пультом (такие водились еще в отделах НКВД при грозном Лаврентии Палыче), и по тому, как на первом этаже, где помещался отдел уголовного розыска, беспрестанно хлопали обшарпанные двери, и по тому, с каким безнадежным упорством до зубов вооруженный заступающий на дежурство патруль ППС внимал наставлениям разводящего. Что ж, два нераскрытых убийства в районе за трое суток – ЧП.
На вопрос, где он может найти начальника отделения уголовного розыска по раскрытию тяжких преступлений против личности капитана Сидорова, дежурный молча ткнул в глубь коридора.
По дороге он мельком оглядел окружающую его обстановку: бедность, простота, доходящая до аскетизма, и та казенная чистота, которая бывает только в казармах, на гауптвахтах и в инфекционных изоляторах. Здание отдела давно нуждалось в капитальном ремонте – стены, пол, потолок словно молили о нем. Но… Однако даже тут все словно корова языком слизала – ни пылинки, ни паутинки.
Сидоров оказался в тринадцатом кабинете. Сидел он в полном одиночестве и, бормоча тихие проклятия, пытался починить портативную рацию. Нетрудно было бы вычислить и то, что два, а то и три последних дня опер безотлучно скоротал на месте службы. Об этом свидетельствовало и помятое лицо, и такие же помятые летние брюки-»бананы», которые в столице давно уже вышли из моды, и не совсем свежий воротничок рубашки, выглядывавшей из-под хлопкового свитера. От Сидорова исходил весьма причудливый и многослойный аромат: мятной резинки, которую он лениво перекатывал за щекой, какой-то ядовитой туалетной воды, коей он явно злоупотребил в это утро, и еле-еле заметное под всем амбре алкоголя.
Появлению Кравченко он вроде бы и не удивился. Поздоровался через стол, улыбнулся лениво и вместе с тем снисходительно. И Кравченко тут же подумал, что в Сидорове многое, наверное, должно нравиться местному прекрасному полу: и его небрежно-уверенные манеры, и это состояние вечного легкого подшофе, и сила его рук, и улыбка, и эта бархатная родинка-мушка на смуглой, гладко выбритой щеке. «Бабник ты, Шура, в натуре. И через баб многое в этой жизни имеешь. Но и теряешь через них тоже немало», – умозаключил Кравченко, а вслух изрек: