Темный инквизитор для светлой академии - стр. 8

Ее брови приподнялись, рот раскрылся, но она не стала отпираться.

– Если только характером, – тихо пояснила.

– Если буду так же сыпать грубостями, можете меня стукнуть.

– Кто-то уже постарался, Сидерик. Ты чудом выжил, а я успела. Если бы потерял и символ академии, вряд ли в тебе опознали бы нашего студиоза. Сгинул бы в околотке, и нам пришлось бы отчитываться за смерть и пропажу. А, знаешь ли, инквизитор Митар уже носом землю роет.

– А что за символ?

– На рукаве формы. Выздоравливай, Сидерик. И постарайся впредь избегать неприятностей, – она встала, бросила через плечо жалостливую улыбку и ушла. А я снова остался один в небольшой комнатке, с витавшим в воздухе приятным цветочным ароматом.

2. = 2 =

Похоже, что для всей академии я не существовал. Пока отлеживался в лазарете, только мадам Лужо, отчего-то сжалившись надо мною, навещала каждый день, хотя опасный рубеж моего самочувствия уже миновал. Ее приходу я радовался, однако старательно скрывал эмоции. Но разве женщину проведешь? Она доброжелательно улыбалась, становилась рядом и требовала, чтобы я закрыл глаза и думал о чем-нибудь хорошем. Но о чем?

– Сидерик, если нет хороших воспоминаний, подумай о какой-нибудь вещи, которая порадовала бы тебя. Например, о солнечных лучах, согревающих нежно и прогоняющих хмурое настроение.

Я кивнул, сосредоточился, но с оторопью осознал, что даже это простое явление не могу представить. Ведь помню себя не больше седмицы, и все это время туманно и моросят дожди.

На  лице целительницы отразилась гамма чувств: удивление, недоверие, сожаление, жалость. Мне и самому стало жаль мадам Лужо и, чтобы отвлечь ее от грусти, спросил:

– А каким я был? – чем застал ее врасплох.

Она вздохнула, поставила стул напротив и присела.

– Люди всякое говорят, – начала издалека, но по задумчивости, с которой рассказывала, я почувствовал подвох. – Тебе, вероятно, хочется услышать что-то хорошее, но, увы.

Мадам говорила мягко, осторожно, и оттого я противнее себя ощущал. Ее почти материнское сострадание делало меня чувствительным и ранимым. Рядом с ней налет обретенной дерзости пропадал, и я чувствовал себя тем, кем был – слабым мальчишкой-плаксой.

– Я понимаю, – опустил голову. – Крысой называют не от восторга.

– У меня в детстве был ручной, пятнистый крыс. Я звала его Горошек. И очень плакала, когда его не стало.

– Но я ведь не Горошек, верно? – поднял на нее глаза. Мадам улыбнулась.

– В тебе уместилось бы десять тысяч Горошков.

Теперь и я улыбнулся.

– А чем я занимаюсь в академии?

– Ты учишься на факультете погодоведения, перешел на второй курс.