Тайна Черной горы - стр. 81
Сколько раз ни видел Терентий дядю Семена, а виделись они довольно редко, всегда он был такой празднично наряженный и разгульно улыбчатый. Годы, казалось, не оставляли на нем своих отпечатков, хотя ему уже перевалило за сорок. Выглядел он и сейчас, как и раньше, молодецки, даже задорно моложаво, пшеничные усы на загорелом, чуть скуластом лице, исхлестанном ветрами и морозами, нещадно искусанном комарьем и прочим таежным гнусом, лихо подзакручены на кончиках, в широкой улыбке поблескивали два золотых зуба, а в голубых, как бездонное небо, глазах весело прыгали озорные искорки. Из-под новой серой фетровой шляпы, лихо сдвинутой набекрень, выглядывал белесый кудрявый чуб, вроде бы слегка подвитый женскими щипцами для завивки. Одет Семен Хлыбин, опять же, как всегда, в новый, именно новый, и дорогой светло-серый заграничной материи и пошива костюм. А под распахнутым пиджаком, на лацкане которого приколоты в три ряда орденские колодки, знаки боевых наград, алела сочно-красная атласная рубаха, расстегнутая у ворота, стянутая в поясе шелковым белым витым ремешком с кистями на концах.
Следом за Хлыбиным, обнявшись, чтобы устоять на ногах, выделывая кренделя, продвигались два его дружка, видать, тоже старатели, также одетые во все новое, прямо с магазина. А за ними шагали несколько горластых мужиков, выводивших нестройными охрипшими голосами песню по Стеньку Разина, про его челны, которые выходили на стрежень. Они лихо пели и легко, взяв за края, несли ящики, из которых заманчиво-притягательно для мужицкого глаза торчали головки бутылок: в одном ящике – с золотистыми обертками, в другом – без оберток, в третьем – крупные бутылки с серебристыми головками. А позади всех, на некотором отдалении, визжа и цапаясь, накатывалась горластая толпа местных девок и молодух, деливших, рвавших, разрезавших, вырывавших друг у друга куски этой самой дармовой материи, щедро расстеленной прямо на дороге, материи, которой и в магазине не больно-то купишь, поскольку ее завозят редко и негусто.
Музыканты завернули в распахнутые ворота, матерчатую дорожку простелили до самого крыльца, и уставшие, подвыпившие мужички, опустив тюк на землю, выпрямились для передыху, весело отдувались, ожидая непременного приглашения к столу. А собутыльники, горланившие песню, как по команде, умолкли и, не входя во двор, сошли с матерчатой дорожки, опустили на землю ящики, ожидали команды – а вдруг «хозяин» передумает и повелит нести в другую сторону, в иной дом. Всяко бывало!
Дед Мокей, стоя на крыльце, как бы сверху вниз смотревший на «весь фасон», сдвинув брови, как и полагается старшему приветствовать младшего, посмотрел на Хлыбина, посмотрел несколько даже сурово, осуждающе, и произнес ровно так, словно Семен днюет и ночует здесь: