Там, где цветет полынь - стр. 63
– Ты поможешь мне? – прошептала она, сжимая во влажной ладони телефон. – С этим всем? С игрой?
Потеплевший было взгляд Рэма мигом стал ледяным.
– Мне нет дела до твоей игры. Запомни это хорошенько. Никто не станет вмешиваться в дела Гуса. Но пока он поручает мне возиться с тобой, я буду. Поняла?
Ульяна кивнула. На тотальном безрыбье среди желающих протянуть ей руку помощи, по своей ли воле или нет, даже мрачный Рэм, вечно готовый оттолкнуть ее еще дальше, чем она сама от него держалась, выглядел достойной компанией.
– Хорошо. – Парень порылся в кармане, доставая серую коробочку телефона. – Сейчас полвосьмого утра… я зайду за тобой к десяти, будь готова.
Он бросил на Улю последний взгляд, задержав его на завернутом в бинт запястье.
– Подержи под холодной водой, так опухает меньше… – и закрыл дверь.
Ульяне оставалось только направиться к себе, по дороге столкнувшись с Натальей, – та в полудреме брела на кухню, напевая под нос надоедливый попсовый мотивчик.
– Доброе утро, – пробормотала Уля, прижимаясь к стене, чтобы протиснуться мимо грузной женщины.
Та вздрогнула, посмотрела на грязные следы, оставленные на вымытом Оксаной полу, и с оглушительным хохотом скрылась за дверью. Ульяна успела разглядеть, что в руке Наталья сжимала плетеную авоську с парой крепких капустных кочанов. Час отвратительно пахнущего варева почти настал.
Ульяна вошла в комнату и прикрыла за собой дверь. Спать не хотелось. Рука зудела, от запястья к плечу бежали колючие мурашки. Не снимая ботинок, она прошла к небольшому умывальнику, которым никогда и не пользовалась, боясь, что ржавое корыто отвалится от стены при первом же прикосновении. Кран продолжал капать: мерно, монотонно, равнодушно. Ульяне вспомнилось, что в далекие времена такой была извращенная китайская пытка: холодные капли падали вниз, прямо на макушку связанного человека, сводя несчастного с ума. А теперь потекший кран лишал остатков рассудка ее саму.
Вода хлынула мутным потоком, стоило только повернуть винт в сторону. Слив давно забился, потому раковина быстро наполнилась до краев. Ульяна осторожно, чтобы не закричать, размотала бинт и опустила пылающее запястье в воду.
Сквозь ржавую взвесь кожа выглядела смуглее, а вязь из тонких веточек и листьев, напротив, чуть померкла, и так, без красноты опухшей кожи, татуировка казалась даже красивой. Было что-то притягательное в переплетении штрихов – осторожных, травяных, превращавшихся в полынную ветвь, неотличимую от настоящей.
«Интересно, – подумалось Уле, – а что бы о ней сказала Вилка?»
Мысли о подруге, которую она не видела последние три года, были совсем некстати. Они обнажали в душе то, что следовало спрятать, изжить, прогнать прочь. Они были первым шагом к мыслям о маме, доме, а значит, и Никитке. Обо всем утраченном, сломанном и прогнившем в жизни Ули. О том, что можно было бы попробовать вернуть, не будь в ней полыни. Той самой, чья веточка теперь плотно сковывала запястье.