Таинственный портрет - стр. 3
Однажды неспокойной зимней ночью, когда суровый северо-восточный ветер стонал между коттеджами и завывал в деревенской колокольне, мой дед возвращался из клуба. Впереди шел, освещая дорогу фонарем, слуга. Когда они проходили мимо заброшенного жилища маленького человека в черном, деда остановил жалобный собачий вой, прорывавшийся сквозь шум бури. Вой был исполнен горести. Деду показалось, что в перерывах он слышал низкие, прерывистые стоны страдающего от боли человека. Дед несколько минут колебался между добротой сердца и природным чувством такта, которым несмотря на причуды был наделен в полной мере и которое не позволяло ему совать нос в дела соседей. Возможно, его нерешительность отчасти объяснялась и легким налетом суеверия. Если незнакомец в самом деле злоупотреблял колдовством, то вряд ли мог выбрать для своих козней более подходящую ночь. В итоге человеколюбие одержало верх. Дед подошел к лачуге и толчком распахнул дверь – бедности неведомы ключи и запоры. При свете фонаря он увидел сцену, глубоко потрясшую его щедрое сердце.
На жалкой кровати, с мертвенно-бледным, изможденным лицом, с запавшими глазами, в комнате, лишенной каких-либо удобств, без огня, чтобы согреть его, без друга, чтобы его утешить, лежал и умирал беспомощный сосед, так долго наводивший ужас и сомнения на всю деревню. Его пес, дрожа от холода, съежился на закопченной рогожке. Мой дед потихоньку неуверенно подошел к постели и в своей обычной добродушной манере обратился к бедняге. Маленький человек в черном, услышав участливую речь, очнулся от забытья. Хотя сердце его почти превратилось в лед, в душе нашлась струна, откликнувшаяся на зов склонившегося над ним старика. Сочувствие было настолько непривычно для его уха, что напрягло угасающие органы чувств умирающего и подействовало, как тонизирующее средство, на его отвыкшие от человеческого общения эмоции.
Он поднял веки, но взгляд его был безучастным и тусклым. Он протянул руку – она была холодна. Попытался заговорить – слова застревали в глотке. Он указал на свои губы с глубоким выражением печали. Мой дед понял, что безобидный незнакомец, покинутый обществом, умирал от голода! В порыве сострадания он отправил слугу в поместье за едой. Немного теплой пищи восстановило силы отшельника, но ненадолго – было видно, что его земное паломничество подходило к концу и он приближался к мирному приюту, где «прекращается суета неправедных».
Его рассказ о злоключениях был краток и занял мало времени: слабость подкралась, усугубленная суровым временем года, он слег, не имея сил ни подняться, ни позвать на помощь. «Да если бы и смог, – горестно сказал он, – к кому я бы обратился? У меня во всем мире нет ни одного друга! Сельчане меня презирают и боятся. Я бы так и умер один среди христиан, и никто из соседей не скрасил бы мою последнюю минуту, не прикрыл мои потухшие очи, если бы вой моей собаки не привлек ваше внимание».