Таинственная невеста - стр. 6
Ответов не было. А когда Мурин пробовал задумываться о них, голова его тяжелела, точно была набита мокрым песком.
«Что со мной такое?» – хотел бы он знать. «Я ли это?»
Может, его и окликали, любезно приглашая присоединиться к завтраку. Господин офицер? Только он не слышал.
Вокруг горячего самовара шел свой разговор. Три немолодых лица отражались в самоваре печеными грушами. Одинаково подрагивали брыли, когда их хозяин или хозяйка принимались жевать кусок калача или пряник. Одинаково вытягивались трубочкой губы, чтобы втянуть горячую жидкость. Чашки то и дело замирали в воздухе, забытые в увлечении предметом обсуждения. Сплетничали.
– Сейчас многие если не разорены прямо, то на грани разорения. Только они этого нипочем не покажут. Мне еще покойная Юхнова советовала…
– Ах, сударь мой. – Дама отняла руку от моськи и прижала к своей пышной груди. – Как покойная? Вы про старую Юхнову?
– Про нее.
– Неужто она померла?
– Недавно схоронили. Вы не знали разве?
– Откуда, сударь мой? Я еще летом к дочери в Казань уехала.
– Бонапартия испугались? – живо и ядовито осведомилась вторая дама. – Да, не все, не все наши помещики обнаружили в себе силу духа и твердую веру в государя и силу русского воинства, чтобы остаться в своих имениях и разделить судьбу отечества. Но только тот, кто вкусил горечь лишений, по-настоящему утоляет себя теперь сладостью любви к отечеству. Не так ли?
Она гордо выпрямилась. Дама с моськой несколько растерялась. Захлопала глазами, осмысляя новое положение вещей. Мир определенно изменился. Те, кто остались и «разделили судьбу отечества», претерпев невзгоды, сбились в партию себе подобных и выказывали презрение тем, кто при известии о нашествии поспешил убраться подальше и переждать исторические события в покое и даже удобстве. Моська, почувствовав напряжение своей госпожи, подняла кудлатую голову и сказала: «р-р-р-р».
– Вовсе я не испугалась, – виновато засуетилась дама из «уехавших», поглаживая собачку. – Я верила в государя. А дочь моя на сносях тогда была, вот и попросила приехать. Я желала остаться в имении и довериться силе нашего воинства. Но дочь так настаивала, умоляла, известное дело, в ее положении, не могла же я ей отказать. Я же мать!
– Да я вас и не обвиняю ни в чем, и никто вас здесь не обвинит, – пожала тощими, вернее, отощавшими плечами дама из «оставшихся».
Тон ее говорил: обвиним, и еще как. За месяцы войны они пережили столько, что теперь желали дать выход своим чувствам и обрушить их на тех, кто ничего подобного не пережил. Чтобы у бедной беглянки не осталось в этом сомнений, она добавила елейно: