Сын Пролётной Утки - стр. 59

– Сколько же лет я тебя не видел, мама? – сыро зашептал Иннокентий, в горле, в груди у него что-то захлюпало, зачавкало, Иннокентию захотелось заплакать – он не понимал, не ощущал, что уже плачет, худые небритые щеки у него были мокры и горячи, грудь разрывалась от тоски и нежности к этой женщине, когда-то давшей ему жизнь. – Я ведь не забыл тебя, мама, я все время помнил тебя… Ты верь мне, мама! У меня есть жена, есть ребенок, – заторопился он, боясь, что мать сейчас исчезнет, растечется в зыбком дрожащем воздухе, обратится в комариное облако: она ведь возникла из ничего и станет ничем – духом, тихим печальным стоном, пространством, растворяющейся синей далью, – мать исчезнет, а он не успеет ей сказать всего, что хочет сказать, – жену мою зовут Ольгой, сына – Иваном, как многих русских. Иванов сейчас много во всех тундрах, даже в чукотской, вот так, мама. Так все получилось, понятно, Пролетная Утка?

Еще не забыл Иннокентий, что мать его имела добрую кличку. Как тысячи других женщин их рода во все времена, мать звали Пролетной Уткой, отца звали Быстрой Рыбой, дядю – Копытом Оленя, деда, который немного шаманил, лечил людей, презирал «огненную воду» и увертывался от дружбы с русскими, – Туго Натянутым Луком; имел кличку и Иннокентий, дали с рождения – Летящий Боевой Топорик – в детстве он лихо носился по тундре, а поскольку ледышки, промерзлый мох и снег, который держался еще в июне, поджаривали пятки, то бегать приходилось вдвое быстрее обычного. Иннокентий летал, а не бегал. Был он задирист, немало красных соплей пустил из носов своих ровесников, да и из носов тех, кто был постарше, потому его и прозвали Топориком, потому он и стал Боевым.

Позже Иннокентий растерял детские качества, стал другим, от клички тоже освободился – не сам, правда, ее Иннокентию поменяли другие – сама власть поменяла, дала имя и фамилию, и стал он Иннокентием Семеновичем Петровым, поскольку отец, оказывается, был не Быстрой Рыбой, а Семеном Петровым.

В каком же это году было, а?.. Нет, Иннокентий не помнит, в каком году, он тогда был еще маленьким и совершенно равнодушно относился к разным толстым бледнолицым людям, разъезжающим по тундре на громких, лязгающих железом гусеничных вездеходах с продырявленными выхлопными трубами, отчего иной гусеничный замученный страдалец палил мотором, как пулеметом – лихо, оглушающе громко, одной бесконечной, раздирающей пространство очередью и сдирал своими страшными гусеницами мох до основания, до льда, – в общем, приехали в стойбище как-то двое бледнолицых, тепло одетых толстых людей, которые, отдохнув, вкусно поев и хорошо поспав, стали скликать народ на собрание.