Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском - стр. 3
Он, впрочем, мимоходом приметил, что утро взыгралось ясным и чистым. Любоваться бы, наслаждаться бы им! Однако именно это ясное утро своей чистотой ужасно мешало ему, точно напоминало, язвило его, что сам он нынче вовсе не ясен, не чист, и он, клоня грешную голову, глядел больше под ноги, на видавшие виды, обагренные кровью, омытые потом древние камни. К его маете подходил бы вернее балтийский серенький осенний денек.
А железные ставни продолжали тупо чернеть, словно бельма. Их освещало веселое жаркое солнце. Его живительный свет делил темную улочку пополам. На той стороне, где он метался взад и вперед, ещё лежали густые прохладные тени. Дым папиросы медленно таял в её неподвижной, спокойной прозрачности. Его волновало, что с годами он почти забыл внешность Белинского. Будто помнился лоб под космами светлых волос, спадавших почти всегда на глаза, будто свернутый в сторону нос. Он, кажется, мог бы сказать, что Белинский был щупл и зелен с лица, но скорей потому, что знал он о проклятой болезни его. Впрочем, надо ли вспоминать? Ведь внешность, в сущности, была ему не нужна, его цель была выставить ярко и выпукло идею Белинского, с какого боку тут нос, но всё равно вспоминал, налево сворачивал или направо, чтобы подобная мелкая пыль пустяков потом не мешала вдохновенному жару труда. Нет, естественно, даже твердо припомнив, о носе он не стал бы писать, однако и то, что было позарез необходимо ему, всегда незримо жившее в нем, которое невозможно было забыть, если бы даже захотелось забыть, беспрестанно менялось, и трудно было это необходимое удержать в том именно виде, в каком оно было тогда, когда он был всей душой близок и дружен и единомыслен с Белинским.
И вдруг на мгновение вспомнил, как это было в те подернутые дымкой забвения дни, порывистей, неровней зашагал, приближаясь всё к той же толстой каменной тумбе, источенной временем по бокам, жадно стремясь к перу и бумаге, машинально скользнул взглядом по закрытым железными ставнями окнам того, кто дрожал каждый день, каждый час, что разорят, обворуют, убьют, возвратился сердито назад и опять забыл то, без чего никак не выходила статья.
В нем клокотала досада и злость за себя. Может быть, дня три непрерывной, неустанной работы всего-то навсего оставалось ему, а он не мог принудить себя засесть за неё. Ради этой просроченной, наиспешнейшей работы он был должен был, он был бы обязан отречься решительно от всего, но только не оттого, что предстояло ему через час, полчаса, через пятнадцать или двадцать минут.
На нынешний день лучше вытеснить из взволнованной головы беспокойные мысли, чтобы сохранить абсолютное хладнокровие льда. Однако и половина спокойствия никак не приходила к нему. С презрением к себе, заглушая неотступную мысль о Белинском, он по-русски бранил процентщика-немца, который, бестия, всё ещё дрыхнул, наверно, или тянул безмятежно свой, конечно искусственный для экономии, кофе, должно быть, из ячменя или другой какой-нибудь дряни, из желудей, например, такая свинья!