Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском - стр. 11
– «Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории, про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: “оставьте меня, зачем вы меня обижаете?” И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: “оставьте меня, зачем вы меня обижаете?” и в этих проникающих словах звенели другие слова: “я брат твой”. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! Даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…»
Ризенкампф не менялся в лице и выговаривал хладнокровно, что молодой человек не имеет права перед собой и перед будущей семьей ни кофеен, ни Доминика, тем более таких безответственных безобразий, как преферанс или штос. А на что имеет право молодой человек? Оказалось, что молодой человек имеет только обязанность как возможно строже следить за своим денщиком, который немилосердно обкрадывает его. Он это знал и добродушно смеялся:
– Пусть ворует, он меня этим не разорит.
Ризенкампф соглашался:
– Скорей вы сами разорите себя.
Разумеется, сам Ризенкампф экономил на всем и вечно рыскал, где прибавить к копейке копейку. Правду сказать, профессия у него была поистине хлебная и наводила на размышления. Ризенкампф окончил медицинскую академию, и окончил очень неплохо. Призвания врачевать телесные раны он скорее всего не имел, тем не менее лечил довольно успешно, в особенности разного рода простуды и расстройства желудка. Впрочем, должного имени он пока залучить не успел, для него были закрыты двери богатых больных, но он не гнушался больными из бедных и отважно лечил их из сущих копеек. Каждый день они шли к нему толпами, оборванные, голодные, с простудами, с воспалениями, с вздутыми животами, с застарелой чахоткой. Ризенкампф помогал, если мог, а если не мог, все-таки оставлял больному надежду, что всенепременно поправится, коли станет исправно принимать прописанные им порошки. На это поприще, благодаря Ризенкампфу, он тоже приносил свою скромную лепту, хотя и не имел пока кучи денег. Он встречал бедняков как гостей, сажал за стол, если на кухне находилось что поставить на стол, пока некоторые из пациентов не повадились приходить к нему и завтракать и обедать и ужинать. Что ж, он полюбил потолковать то с тем, то с другим с глазу на глаз и понемногу записывал то, что в их речах и рассказах поражало его. Время от времени они с постояльцем пускались навещать больных на дому, скученных большей частью в срединных улочках и переулках, населенных цеховым и ремесленным людом, мелкими торговцами, втихомолку скупавшими краденое, питейными и развратными заведениями, ворами и девицами позорного поведения. Тут он в первый раз увидел настоящую нищету. Истощенные лица, золотушные дети, лохмотья, пьянство, разврат были здесь до того делом обычным, чуть ли не признанной всеми обитателями нормой человеческой жизни, что на двух молодых людей, прилично одетых, порой глядели неприязненно, зло, как на заклятых врагов.