Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском - стр. 13

Наконец, в лихорадке почти беспрестанного чтения с реальной целью заработать на жизнь, почти незаметно свалил с плеч выпускные экзамены и тут же позабыл все фортификации, теоретические и прикладные механики разом. Несмотря на то, что им получены средние баллы, выпуск представился ему избавлением, по крайней мере избавлением от преферанса и банка. Он был счастлив безмерно, к тому же в день выпуска из Москвы пришли деньги за третью четверть, то есть тысяча рублей ассигнациями. Он имел возможность и жаждал разделить свое безмерное счастье со всем миром, конечно, а уж если не со всем миром, то хоть с кем-нибудь. Он огляделся вокруг себя и никого не нашел, с кем бы мог не то что бы счастьем делиться, а хотя бы одно откровенное слово сказать. У него нашелся один Ризенкампф, который его вовсе не понимал, а если и понимал, то понимал по-немецки, по-ревельски, то есть как-то навыворот и черт знает как. А что было делать? Нечего было делать! Он ринулся к Ризенкампфу, чтобы только не быть одному и хотя бы то одно откровенное слово сказать. Ризенкампфа застал он в постели, завернутым в три одеяла и с холодной повязкой на лбу: немец оказался или только сказался больным. Он растормошил его, вытащил из постели, привез в ресторан, снял кабинет, заказал черт знает чего, о чем прежде и ведать не ведал и слыхать не слыхал. От хорошего вина и отличной закуски болезнь немца тотчас прошла. Они смеялись, шутили, немец вскочил, сел за рояль, что-то сыграл, спел какие-то очень немецкие песни. В общем, вечер прекрасно прошел, да вот незадача – никакого откровенного слова к слову сказать, а нарочно говорить не хотелось.

Он был выпущен полевым инженером-поручиком с употреблением при чертежной части Инженерного департамента, однако ж с приказом по Инженерному корпусу “за малые успехи в науках произвесть в следующий чин не прежде как по удостоверению ближайшего начальства о старании и прилежании и после сего год выслуги”. Извольте после такого приказа служить!

Впрочем, служить долго он был не намерен, разумеется, без всяких причин. А тут ещё с первого дня причин самых веских насчиталось две или три. И прежде всего, тем подлым приказом по Инженерному корпусу его репутация была погублена, уничтожена, затоптана в грязь безвозвратно, самым окончательным образом, раз навсегда, хоть криком кричи, не поможет ничто: ''за малые успехи в науках” – да после этого пулю в лоб, хоть в прорубь вниз головой. И во-вторых, сомнения нет, он убедился мгновенно, хоть знал об этом всегда, что в службе служить означало, главное, унижаться, унижаться всегда и везде, и унижаться не лицемерно, для виду, в надежде всех обмануть, но искренне, всем своим существом, унижаться так всякий день, всякий час и перед каждым из тех, у кого одной звездочкой больше в петлице, будь это хоть самый последний подлец и дурак, а им, как он поглядел, на службе не видно было конца, только тянуться да кланяться поспешай, отчего-то именно подлец и дурак имеет по службе громадный успех, а не то чтобы полностью честный, а хотя бы несколько честный бровью не той поведет, так тотчас взгляд на него с оскорбительной укоризной, слишком похожей на брань, и такой сухой, озлобленный, скрежещущий голос: