Срубить дерево - стр. 54
Все расплылось у него перед глазами.
Каюту заполнял ровный гул моторов Эдит. И довольно долго ничто больше не нарушало тишины.
– В чем дело, мистер Карпентер? – неожиданно сказала мисс Сэндз. – Заснули?
И тогда он встал. Она повернулась к нему. В глазах ее стояли слезы, она смотрела на него с нежностью и обожанием – точно так же, как смотрела прошлой ночью, 79 062 156 лет назад, у мезозойского костра в верхнемеловой пещере. «Да если вы скажете ей, что любите ее, она бросится вам на шею – вот увидите!»
– Я люблю тебя, крошка, – сказал Карпентер.
И она бросилась ему на шею.
Эмили и великие барды
Перевод Н. Виленской
Каждым утром, приходя на работу в музей, Эмили совершала обход своих подопечных. Официально она числилась помощником хранителя Зала Поэтов, но в душе почитала себя счастливейшей из смертных, приобщенной к лику (по словам одного из них) «тех грандиозных поэтов, носителей громких имен, чьи стоны звучат еще эхом в немых коридорах времен»[3].
Поэты располагались не хронологически, а по алфавиту, и Эмили, начиная с А, могла приберечь напоследок (или почти напоследок) своего любимого лорда Альфреда Теннисона.
Она каждому желала доброго утра, и каждый на свой лад отвечал ей, но лорду Альфреду она всегда говорила еще что-нибудь. «Хороший день для сочинительства, правда?» или «Надеюсь, «Идиллии» вам больше не доставят хлопот». Она, конечно же, знала, что он ничего больше не сочинит, что гусиное перо и бумага лежат на его пюпитре только для вида, что он способен процитировать только то, что написал в позапрошлом веке его двойник из плоти и крови; но почему бы не помечтать под магнитофонную запись, выдающую что-нибудь вроде «По весне кичится голубь блеском радужной каймы, по весне к любовной грезе чутки юные умы»[4] или «Только розы и лилии ради меня / До зари не смыкали глаз»[5].
Эмили пришла в Зал Поэтов, преисполненная великих надежд. Вместе с музейными директорами, учредившими этот зал, она искренне верила, что поэзия не умерла в этом мире. Стоит людям понять, что они, не листая больше пыльные книги, могут услышать волшебные строки из уст точной копии создателя этих строк, от посетителей отбою не будет. Однако ее и директората надежды, к несчастью, не оправдались.
Среднего жителя двадцать первого века модель Браунинга интересовала не больше его печатного наследия, а немногочисленные ценители по старинке предпочитали чтение и публично объявляли музейные манекены профанацией и преступлением против великих мастеров слова.
Но Эмили исправно несла вахту у себя за столом и вплоть до рокового утра верила, что кто-нибудь непременно повернет из украшенного фресками фойе в ее правый коридор (вместо левого, ведущего к Залу Автомобилей, или среднего, к Залу Электроприборов). Повернет, и подойдет к ней, и спросит: «А Ли Хант тоже здесь? Всегда хотел узнать, с чего это Дженни поцеловала его – может, он скажет?»