Срок годности. Сборник экологической прозы о человеке и планете - стр. 40

– Любил, конечно.

– Я помню, что любила тебя в пять лет, когда ты уехал в командировку на десять дней и я тогда впервые узнала, что такое десять дней, какое это долгое время – наверное, я тогда впервые узнала, что такое долгое время, и что такое ждать, и что такое скучать, и как считать дни; я считала дни, я чувствовала одиночество, сестра еще тогда не родилась, это была осень, мы уже жили в другой комнате, огромнейшей, свет уже был не белесый, а поярче, чуть золотистый, я помню, как я скучала по тебе, но я не помню, как ты приехал, вернее, что-то такое – приближение темного силуэта – возникает как будто в приложении к этому воспоминанию, но склеено с воспоминанием об ожидании – воспоминание о том, как мы потеряли младенца, мою сестру, когда она закатилась, запеленутая, за диван, диван был разложен, она упала в ущелье между диваном (бордовым, я помню его цвет) и стеной (с бордовым ковром на ней) и продолжала безмолвно спать, но до того как мы ее нашли – или ты ее нашел, или мама, я не помню, кто ее нашел, но я помню, что ты сказал, что, может быть, мама забрала ее, и сказал, чтобы я сбегала к маме, а мама была на кухне, и я побежала на кухню, коридор был широким, это была коммунальная квартира, наша комната слева от входа в квартиру, а напротив нас комната поменьше, в которой жил грустный, тонкий, темноволосый мужчина, единственный, у кого был телевизор, и я иногда ходила к нему смотреть мультфильмы по этому телевизору, телевизор стоял прямо у двери, слева, мне не надо было даже куда-то дальше проходить в его комнату, я молча садилась на стул и смотрела телевизор (или я смотрела на узкую черную вазу – у нас была точно такая же – с сухим цветком, стоявшую у телевизора, на тумбочке); а рядом с нашей комнатой была комната красивой высокой женщины, носившей ярко-зеленые короткие платья и красные бусы с огромными бусинами, и всегда улыбающейся, ее волосы были рыжие и уложены так, что окружали ее румяное молодое лицо, как лепестки пиона, мама потом мне говорила, что тот мужчина и эта женщина поженились и остались жить в той квартире, когда мы переехали с улицы Карла Маркса, где она находилась, обратно на проспект Ленина, дедушкин дом был на проспекте Ленина, и дом, в который мы потом переехали, тоже был на проспекте Ленина, но повыше, то есть подальше от озера; по широкому коридору я должна была вначале бежать влево, а потом повернуть направо, напротив комнаты красивой женщины я повернула направо, к кухне, и там мама стояла у газовой плиты, плита справа, а напротив меня – узкое окно, и свет в кухне тоже золотистый, а мама улыбается, что меня шокирует, я говорю маме, что папа спрашивает, забрала ли она сестру, а мама продолжает улыбаться и помешивает что-то в кастрюльке, мама говорит, что не забирала, и я бегу обратно и говорю тебе, что мама не забирала, и тут мы находим сестру, мама появляется в комнате, а мы уже нашли сестру, да, мы ее уже нашли, когда мама приходит с кухни, – мы находим ее, когда мама движется по широкому коридору, вначале идет по направлению к комнате красивой женщины, потом поворачивает налево и оказывается между дверей комнаты черноволосого молчаливого мужчины и нашей комнаты, и поворачивает направо, и открывает одну из створок (их две, белых, широких – наша комната самая большая в этой квартире) двери; мама стоит посреди комнаты, сестра лежит на диване и продолжает тихо спать, мы с папой смеемся и рассказываем, что она закатилась за диван, и к этому воспоминанию сразу приклеивается воспоминание, как ты оставил меня стоять на другой стороне улицы Карла Маркса, напротив того самого дома, а мы уже жили на проспекте Ленина, и ты пошел со мной гулять, мне уже семь лет, зима, я в неудобной шубе, я должна стоять у Ямки и ждать тебя, ты пошел покупать пиво, ты заходишь в дверь магазина и не выходишь, там, наверное, очередь, ты долго не выходишь, какие-то мужчины в темных пальто выходят, и выходят, и входят, и выходят, а ты не выходишь, я на тебя злюсь, я уже так долго жду, я знаю, что, если я сейчас пойду домой и скажу маме, что ты пошел в магазин за пивом и оставил меня одну, мама будет на тебя ругаться, и я сама иду домой, я перехожу дорогу и иду домой по белой зимней морозной улице, я еще надеюсь, переходя дорогу, что ты сейчас появишься из дверей, я смотрю на дверь, но не забываю смотреть по сторонам, потому что я знаю, что надо быть осторожной, чтоб меня не задавила машина, но ты не выходишь из дверей, и я иду по улице, связывающей улицу Карла Маркса и проспект Ленина, я иду мимо почты, сизой, как голубь, с башенкой, на которой часы, мимо «Детского мира», магазина, в котором мама мне однажды купила красное платье цвета сырого мяса, и я так любила его, но потом она сказала мне, что этот цвет пошлый, я знаю, кто сказал ей, что цвет пошлый, какой-то художник, с которым она разговаривала, встретила его на улице, рядом с «Детским миром» как раз, а я в красном платье прыгала рядом, и мама повела меня на второй этаж «Детского мира» менять красное платье на нежно-голубое, это было кримпленовое платье с рельефным рисунком, и я плакала, я говорила, что мне нравится красное, а мама говорила, что это пошлый цвет и нежно-голубой лучше, продавщица тревожно посмотрела мне в глаза и послушно забрала у мамы красное платье, мы стояли у низких металлических конструкций, на которых на деревянных вешалках висели разные платья, я чувствовала себя такой несчастной, мне до сих пор очень жалко это красное платье, я его до сих пор люблю, нежно-голубое платье я надела только один раз, и потом оно лежало в шкафу, я помню его лежащим в шкафу, на полке, холодное, ледяное, нелюбимое, причинявшее мне боль; потом я шла мимо аккуратного кирпичного здания с крыльцом, мне оно всегда нравилось, оно было выкрашено яркой краской цвета желтка сваренного вкрутую яйца, и потом мимо деревянного дома, в котором жили цыганские семьи (я знаю, что правильно говорить «рома», но тогда я этого не знала), и однажды один маленький мальчик рядом с этим домом, он жил в нем, меня поцеловал, обнял и поцеловал, утешая, он был таким теплым, он обнял меня, и тепло пронзило меня, тепло залило мою душу, он поцеловал меня в щеку, утешая, потому что я потеряла три рубля в магазине, куда послала меня мама что-то купить, а эта зеленая бумажка, три рубля были тогда одной бумажкой, зеленая, как листок дерева, и эта бумажка не оказалась в моем кармане, когда я пришла в магазин, я держала ее рукой в кармане всю дорогу до магазина, я вытащила руку из кармана, только когда пришла в магазин, и бумажка исчезла, и я шла домой и плакала, потому что я знала, что мама будет меня бить – и она била, да, она повалила меня на кровать и била, а я кричала, я боялась, что она меня убьет, – я плакала и шла, и у дома, у поворота во двор дома, как раз у этого деревянного дома, его называли бараком, двухэтажного, некрашеного, темные стены, запах земли, меня нагнал этот мальчик и спросил, почему я плачу, я ответила, что потеряла три рубля и теперь мама будет меня бить, и он обнял меня и поцеловал в щеку, утешая, и меня до него никогда никто с такой любовью не обнимал и не целовал. А мама посмотрела на меня с беспокойством, когда я пришла, и, когда ты пришел, взъерошенный, испуганный, она на тебя не ругалась, и ты на меня не ругался, все были тихие, осторожные, виноватые, я до сих пор чувствую себя виноватой перед тобой, что я не дождалась тебя тогда. Да, а самое первое воспоминание, это когда – еще когда мы жили в квартире дедушки – ты говорил мне «скажи “сахар”», я говорила «сахар», а ты смеялся «сасал! сасал!», и это повторилось раз десять, «скажи “сахар” – “сахар” – “сасал!”», снова и снова, я тебя тогда так ненавидела, я, серьезно, очень ненавидела тебя, ты не представлял силы ненависти в этом маленьком ребенке, над которым ты смеялся, я могла тебя убить, я хотела тебя убить, во мне было столько гнева. Но сейчас я думаю, я все-таки тебя всегда любила, но не знала об этом.